Тень мачехи
Шрифт:
— Ну ладно, я пойду, — бодро сказал Купченко. — А ты, если память вернется, расскажи всё тете Тане. Она у нас добрая, ей можно доверять.
Когда за Витькой закрылась дверь, Татьяна пересела на его место. Спросила у мальчишки:
— Тебе, наверное, здесь скучно?
— Не знаю. Я еще не понял, — смущенно ответил тот.
— А ты меня узнал? Я вчера в приемном покое подходила, когда хирург тебя осматривал.
В голубых глазах мальчишки мелькнуло удивление.
— Я думал, вы чья-то мама.
Ну да, она же в этом больничном халате, здесь много пациентов в таких ходят.
— Просто когда тебя положили сюда, мне тоже пришлось лечь в больницу, только на другой этаж. У меня живот заболел.
Не объяснять же ребенку, что с ней на самом деле случилось.
— А сейчас уже не болит?
— Нет, но спасибо, что спросил, — улыбнулась Таня. — Как твое колено? Говорят, тебе гипс наложили?
— Да! — просиял мальчишка, откинул одеяло и гордо постучал костяшками пальцев по гипсовой лангете. — Я теперь бриллиантовая нога! Кино такое есть.
— Да, я смотрела, — хохотнула Татьяна. Мальчишка казался таким открытым, простодушным.
— А еще у меня бронхит, — добавил он, будто это было что-то геройское. — Говорят, недели две лечить будут.
— Ничего, вылечим мы тебя. Придется укольчики потерпеть, но без них никак. Но ты же смелый парень, правда?
Мальчик кивнул нарочито бодро, но Таня видела, что ему не по себе.
— Послушай, — мягко сказала она, расцепляя руки и чуть наклоняясь в его сторону. Поза доверия. В институте их учили, что собеседник подсознательно считывает этот сигнал и становится более откровенным. — Вчера я сразу догадалась, что тебя лупили ремнем. Потому что со мной родители поступали точно так же.
Во взгляде найденыша смешались стыд и удивление, но отвечать он не торопился. Что ж, по крайней мере, он больше не говорит, что упал.
— Не знаю, что произошло в вашей семье. Но взрослые не имеют права так обращаться с детьми. И я очень хорошо понимаю, почему ты ушел из дома.
Ага, он снова промолчал. Всё-таки она угадала.
— Вот ты говоришь, что не помнишь, кто ты и откуда, — осторожно продолжала Таня. — Теперь смотри, что будет дальше. Первый вариант: после больницы тебя отправят в детдом. Придумают новое имя и фамилию, запишут, как беспризорника.
— Я не хочу в детдом, — запротестовал мальчик. — Мне рассказывали… Ну, в общем, там очень плохо.
— Не знаю, насколько там плохо, но точно знаю, что мы не сможем держать тебя здесь всю жизнь. Больница — это не приют, и нам просто не разрешат тебя оставить. Но есть второй вариант: ты вспомнишь, как тебя зовут, где живет твоя семья. И органы опеки будут с ней разбираться. Может, и получится твоих родителей убедить, чтобы больше тебя не били. Или отправить тебя к каким-нибудь родственникам, которые будут к тебе добрее. А, может, тебе найдут других маму и папу, хороших людей, которые будут о тебе заботиться. Ты, пожалуйста, подумай об этом. А я пока принесу обед, тебе и себе. Чувствуешь, как пахнет?
На самом деле, пахло не пойми чем — как на коммунальной кухне. Но что взять с больничной еды. Таня поднялась с кровати и направилась к двери. Надо дать ребенку собраться с мыслями. Мальчик явно не глуп, остается надеяться, что он выберет второй вариант и признается. А она продолжит делать вид, что поверила в эту историю с беспамятством.
Татьяна дошла до буфета, возле которого уже стояла небольшая очередь: крупнотелая мамаша в толстом махровом халате, с зареванным до багровости дошколенком, сухонькая бабулька в спортивном костюме, держащая за руку долгоногую глазастую внучку, и парочка первоклашек в бело-розовом — обряженных, как на пижамную вечеринку. Все поглядывали на распахнутую дверь кухни, откуда пожилая санитарка Катя Петровна выносила тарелки с жиденьким рыжим борщом и сероватым картофельным пюре, сбоку от которого притулилась рыбная котлета. Ставила их на двухэтажную тележку, чтобы развозить по палатам — лежачих пациентов и мамочек с грудничками кормили именно там.
— Татьяна Евгеньевна, не стесняйтесь, возьмите порцию, — радушно предложила она. Но Тане показалось, что за этим радушием скрыто что-то еще — то ли неловкость, то ли страх. Удивлено взглянула в сторону санитарки, но та опустила глаза, будто специально старалась не смотреть на Татьяну. «Она ж меня во время приступа успокоить пыталась, а я… — огорчилась та. — Я же ведь не извинилась! Неудобно-то как… Совсем из головы вылетело…»
А Катя Петровна снова предлагала ей порцию:
— У нас все равно двое выписались, не пропадать же! — суетилась она, пытаясь всучить Татьяне поднос с тарелками. Но глаза по-прежнему прятала.
— Благодарю, — ответила Таня, принимая поднос. — Давайте я их одну отнесу в двести шестую.
— Это беспамятному, что ль? Потом за добавкой приходите, мальчонка тощой, как месяц не емши, — вздохнула Катя Петровна. И, положив на отдельную тарелку несколько ломтей хлеба, втиснула ее на поднос.
— Я подойду к вам после обеда? — несмело спросила Татьяна.
Санитарка засуетилась еще больше, зашныряла глазами.
— Да мне мыть надо… Потом, может…
«Точно ведь разговаривать со мной не хочет», — поняла Таня. И попросила грустно:
— Катя Петровна, вы уж меня простите за тот случай! Перенервничала я, Бог знает что казаться стало — вот и не узнала вас, когда вы подошли! Не сердитесь на меня, пожалуйста.
Санитарка молча кивнула, и в ее взгляде, как показалось Татьяне, мелькнуло облегчение.
Когда она внесла добычу в палату, найденыш оживленно заерзал, повеселел, вцепился взглядом в исходящие паром тарелки. Татьяна поставила их на тумбочку, разместив так, чтобы ему было удобнее дотянуться, и пошла за своим обедом.
— Щас компота налью! — засуетилась санитарка, схватила приземистый железный чайник с буквами «П.О» на боку и пошлепала за Таней, запричитала, увидев мальчишку: «Да что ж ты макаронистый-то такой, в чем душа держится, нат-ко тебе», — и на его тумбочке появились две «Коровки» в заюзанных фантиках.
— Завтра тебе блинков принесу, на нашем молочке, деревенском, — пообещала она и Таня вспомнила, что та живет в пригороде, держит огород и скотину. А в больнице подрабатывает, чтобы помочь внучке-студентке.