Тень мачехи
Шрифт:
А потом ему приснилась эта сука Алена.
Будто она сидит в учительской, за огромным столом, едва не прогибающим спину от многоэтажных залежей бумажных папок. Заполняет какой-то журнал, а Макс стоит напротив — пристыженный, как провинившийся школяр. И Алена говорит, глядя на него с плохо скрываемой брезгливостью: «Знаешь же, не по Сеньке шапка, куда ж ты со свиным рылом в калашный ряд?» И пишет в журнале его фамилию, ставит напротив латинское «s. nob». И со злорадным удовольствием поясняет: «Это сокращенное от sine nobilitas, значит — без происхождения. Я тебе когда-то говорила». А буквы вдруг вырастают, поднимаются со страницы в воздух — и стаей коршунов пикируют на его руку. Теперь это татуировка, на всю тыльную поверхность левой кисти. Теперь каждый сможет увидеть её, и каждый поймет, что Макс — просто сноб, не более. Каждый фыркнет и отвернет лицо… Он попытался
Она действительно когда-то говорила ему об этом sine nobilitas — что аббревиатурой s.nob в списках студентов Итона помечали тех, кто не имел благородного происхождения и не мог считаться аристократом по крови. А еще снобами называли сапожников, и этот факт особенно коробил Макса — ведь его мать полжизни проработала в обувном цеху. Но Алена только смеялась и продолжала называть его снобом. Дочь интеллигентных родителей — мама музейный работник, папа конструктор водных судов — она знала много подобных штучек, которые вгоняли в ступор его, почти деревенского парнягу. Училась на юридическом, зубрила право и латынь, и умела выдать что-нибудь умное с таким интеллигентным видом, что никто бы не заподозрил эту образованную пай-девочку в тяге к чему-то низменному, грязному, порочному. Поэтому Макс, не разобравшись в ней сразу, жутко робел в ее присутствии — пока не узнал Алену получше. А узнав, понял, что у него все-таки есть шанс. Шанс сделать своей эту падкую на деньги, беспринципную, двуличную тварь, танцевавшую стриптиз в «Бэзиле» и готовую раздвинуть ноги по щелчку тугого кошелька. Вот кем она оказалась, а вовсе не невинной девицей, воспитанной на Тургеневе, Моцарте и Рафаэле.
Впрочем, если бы он не был так туп и слеп в их первую встречу, раскусил бы ее гораздо быстрее.
Потом Максим много раз спрашивал себя, могла ли его жизнь пойти по-другому, если бы он сразу знал, что у этой красотки есть секреты, о которых не принято болтать в приличном обществе? Смог бы он пройти мимо, если бы заранее понял, что эта девушка всухую испортит ему жизнь? Но там, на Самарской набережной, Макс об этом не думал. Он вообще не мог тогда думать, завороженный картинкой, в которой время навсегда застыло в солнечных лучах — словно в залитом эпоксидной смолой стеклянном кубе, способном навек сохранить неистовое бурление лета-1993.
Родившись и выросши под Куйбышевом, и часто бывая здесь, он давно привык к этим декорациям: к жидкому пламени разлившегося по Волге солнца, к плотной зелени густо растущих деревьев, сквозь которую с трудом просачивалась приправленная лазурью роскошь купеческого неба. К длинному и широкому, как взлетная полоса, языку набережной, где каждый вечер гуляли туристы и местные — а еще аферисты, каталы и проститутки. К запаху арбузов и водорослей, пряного мангального дыма, вяленой рыбы. К шансону и попсе, доносившимся из прибрежных ресторанчиков. К людскому гомону, крикам чаек и треску лодочных моторов. К желтой песчаной кайме с раскиданными по ней яркими пятнами пляжных зонтиков. Всё было родным, из детства. Но новое, незнакомое время, уже наступило. Его приметами стали массивные золотые распятия и желто-блестящие прямоугольники ладанок на обнаженных мужских торсах (иные на этой ярмарке тщеславия таскали на груди целые иконостасы). Бритые затылки и красные пиджаки, полы которых скрывали вороную сталь «стволов». Пухлые барсетки, золотые печатки и цепи на мужских руках. А еще длинные ряды коммерческих ларьков с паленым «Амаретто» и настоящими «Сникерсами». И уличный базар, устроенный на лавках и натянутых на палки веревках, где, словно выстиранное белье, полоскались на ветру модные тряпки и блестящие гирлянды упаковок с питьевыми концентратами. И надписи на иностранных языках, которые были теперь повсюду. Теперь друзья Макса пили баночное пиво, курили «Лакки страйк», а по улицам города тарахтели леворукие «Тойоты» и длинные приземистые «Мерседесы» с квадратными мордами. Всего три года он провел в армии — а жизнь изменилась круто и навсегда. И стало модно показывать, что у тебя есть деньги, и спекулировать всем, что под руку попадет: от жевательных конфет «Мамба» — до заводов и пароходов.
Макс дурел от этих перемен. Впрочем, кто хочешь одуреет, пробултыхавшись тысячу дней на проржавевшем ролкере*, видя только бесконечные мили морской воды, портовые молы, да военную технику, которую перевозили в другие страны под видом комбайнов и машин «скорой помощи». Морская армия бывшей Страны советов все так же выполняла гуманитарную миссию, участники которой хорошо платили за причиняемое им добро. И деньги по-прежнему шли мимо солдатской кассы. Как и мимо Макса.
Теперь он был на гражданке, бесцельно шел по Набережной Самары, одетый в парусиновые шорты да майку с верблюдом и надписью «Кэмэл». Барсетка в правой руке, бутылка «Будвайзера» в левой. Просто гулял, осматривался, удивлялся переменам и немного завидовал — живут же люди!
Девушка стояла у парапета: алые лаковые туфли на шпильках, длинные ноги, гладкие и смуглые, как отполированный янтарь, и медовые, с искрой, волосы, опускавшиеся ниже попы гладким блестящим потоком. Из-за этих волос, полностью скрывавших ее спину и ягодицы, казалось, что на теле девушки нет ни единого лоскута ткани. Обнаженная — среди толпы. Дразнящее, возбуждающее видение ошпарило его своей откровенностью, и он не сразу осознал, что такого даже в этой новой, шокирующей, потерявшей стыд, жизни случиться не могло.
Он подошел и встал рядом, делая вид, что тоже смотрит на Волгу — но ощупывал взглядом только гибкий профиль ее тела. Конечно же, она оказалась одетой, если это можно было так назвать. Белый нейлоновый топ без лямок открывал впалый живот с аккуратной виноградинкой пупка. Коротко обрезанные джинсовые шорты натянулись на выступающих тазовых косточках, вдоль которых стекали, подрагивая, манящие теплые тени. Максим смутился, отвел глаза. Но потом снова поймал себя на том, что рассматривает ее всю: от острых носов красных туфелек — до золотистого сияния медовых волос, нимбом стоявшего над ее макушкой.
Девушка скользнула по нему взглядом, Макс поймал его, робко улыбнулся и предложил:
— Жарко. Может, коктейль?
В ее шальных, с мечтательной поволокой, глазах мелькнул смешливый интерес. Серые жемчужины радужки, в кои небесный ювелир вплавил черные агаты широких зрачков, окутывала прозрачность — словно пласт стоячей воды, под которой, на самом дне, покоится жидкое серебро. Глядя в эту спокойную заводь, можно было лишиться покоя.
— Не баночный коктейль, — торопливо добавил он. — Настоящий, в ресторане.
Короткая челка над удивленно взвившимися дугами бровей чуть колыхнулась.
— У тебя денег-то хватит, герой?
У него были деньги: что-то осталось от армейского довольствия, небольшую сумму к дембелю подарили родители. Макс повел ее в один из ближайших ресторанов, стоящих на берегу, и там, укрытые от солнца красным тентом, они просидели до вечера. Алена сказала, что учится на юрфаке, а в свободное время подрабатывает анимацией. Пила мартини, элегантно покачивала в руке треугольный широкий бокал, поглаживая его тоненькую ножку чуткими пальцами. И серебряная цепочка на ее изящном запястье — стайка дельфинов, ныряющих друг за другом — казалась необыкновенно живой.
Мартини Алена заедала фаршированными оливками — брала их пальцами из высокой стеклянной вазочки, клала между зубов, как белочка орехи, и резко сжимала челюсти, чтобы сок потек сразу во все стороны. А потом смачно втягивала его в себя, слизывала с губ. Таскала с его тарелки луковые кольца и креветки в панировке, потом спросила фисташек, и все клевала, клевала, как птичка, и наклевала в итоге почти на всё, что было в его кошельке. А разговоры вела — с ума сойти, все о литературе: о каком-то Эдуарде, варившем борщ на балконе и жравшем его на жаре**, а потом вдруг о египетском боге Ра и ОМОНе, с которым этот бог за каким-то хером летал в космос***. Макс ничего не понимал, лишь кивал и мычал, где это казалось уместным, а в паузах вставлял свое: об океанской рыбалке, о портовых порядках Камеруна, о прапорщике Кукушкине, по пьяни обгоревшем на солнце. И эти его байки, перед которыми зачарованно застывала Максова родня, вдруг начинали казаться ему грубыми, не интересными и чересчур приземленными. Он стеснялся их, стеснялся вылетавшего невзначай матерка, но Алена смеялась и вела себя так, будто и он говорит с ней чуть ли не по-французски, и — о чем-то возвышенном, умном, интеллигентном. Это ободряло его, манило к Алене еще больше, но все же он чувствовал разницу между ними. Стремясь уменьшить ее, он тягал себя за уши к ее уровню, и сдуру даже намекнул о своей принадлежности к неким гостайнам, к секретным бумагам, которые пришлось подписать перед дембелем — что, кстати, было правдой… Соврал, что на гражданке его ждали друзья, готовили для него какое-то прибыльное дело, которое на этой же гостайне было завязано. В глубине Алениных глаз мелькнул хищный интерес, что-то животное, жадное, близкое ему. И вот тогда он в первый раз ощутил непререкаемую остроту желания иметь власть над этой женщиной. Ту власть, которая — он понял это своим сволочным нутром, потому что они с Аленой были похожи — дается только через деньги.