Тень мачехи
Шрифт:
— Пода-айте на пропитание! — басовито, на поповский манер, затянул Залесский и постучал в стекло согнутым пальцем. — Петровна, ходоки с голодного края прибыли, не откажи в милости, царица!
Очередь заволновалась, поднялась на лапы и поддержала хозяина требовательным мяуканием и лаем.
— А вот я вас скалкой! — донеслось из-за двери. — Будете вовремя к ужину приходить, второй раз уж пирог разогреваю!
Залесский осторожно нажал на ручку двери и заглянул в щель. Широко поводя рукой, Алла Петровна смазывала сливочным маслом и без того лоснящийся, толстый, поджаристый до бронзового румянца пирог. Из круглого отверстия в его центре поднимался влажный пар, пропитанный запахом хорошо протомленной рыбы, репчатого лучка, картошечки и специй. Кот Микрик бесцеремонно наступил на ногу Залесскому и боднул дверь головой, пытаясь пролезть
— Атас, Петровна! Спасай пирог! — гаркнул Юрий, отпуская дверь. Хвостатый поток тут же хлынул на кухню, мявкая и повизгивая, а экономка, оглянувшись, воскликнула в ужасе:
— Да погодите, оглоеды, спасу от вас нет! — и тут же ласково: — Юра, руки помыл? Вот пить дать, не мыл! Шустри быстрее в ванную, и за стол, пока не простыло!
Пришлось подчиниться. Но уже через пару минут Залесский сидел перед большой тарелкой, придавленной к столу знатным ломтем пирога. Рядом с ней экономка водрузила высокую глиняную кружку с молоком…
— Ох, Петровна, хорошо, что я государственных секретов не знаю, — довольно заметил он, прожевав первый кусок. — Всё бы сейчас выболтал за твою вкуснятину!
— Ешь, балабол, — в лучиках морщинок, окружавших глаза экономки, теплела доброта. — И осторожнее, косточки выбирай. Помнишь, поди, как маленького тебя к доктору возили? Мария Николаевна карасиков нажарила, а ты набросился с голодухи-то — да как заперхал, захрипел, о-ой…
— Да помню я, Петровна. В тот день еще отец приезжал, — отметил Юрий.
— Так ты из-за него из дому-то и убёг с утра пораньше, не позавтракал даже — вот к ужину и был как сто лет не кормленный… — вздохнула Петровна.
К Юриному отцу она никогда не питала той же материнской слабости, как к Залесскому-младшему. Может быть, потому, что в число Борюсиных нянек была записана, когда генеральский отпрыск был уже в солидном возрасте — в тот год ему исполнилось пятнадцать.
Двадцатитрехлетняя Аллочка была принята в семью Залесских по протекции — когда Василия Александровича откомандировали в гарнизон ее родного города, дядька-подполковник походатайствовал перед генералом за племянницу. Марии Николаевне Залесской девчонка понравилась — и напористостью своей, и хозяйственностью. Четырехкомнатную квартиру, выделенную генеральской семье, она привела в порядок за считанные часы: отдраила всё до скрипа, одела окна в махом выглаженные шторы, с проворством разогнала вещи по шкафам. На месте баулов и коробок, загромождавших углы и теснившихся под ногами в коридорах, засияла начищенным паркетом долгожданная пустота — та самая, о которой со дня переезда мечтала уставшая от воинских странствий Залесская. Да еще и муж сказал, что больше никуда не отправят, что дослуживать будет в этом городке. И впервые за долгие годы Мария Николаевна почувствовала, что можно, наконец, пустить корни. И перекрестилась втайне от атеиста-мужа.
— Ну что ты будешь каждый день через весь город мотаться? Живи у нас, четвертая комната свободна, — предложила она Аллочке. И та согласилась, а потом и в частный дом с генеральской семьей переехала.
Барчука Борюсю она гоняла с первых дней, а Мария Николаевна, измученная сыновним непослушанием, безмолвно эти гонения поощряла. Сначала Аллочка не понимала, почему мать не может приструнить собственного отпрыска — и потом уж допетрила, как искусно он умеет вызывать жалость. Капризный, избалованный, страдавший редкой формой экземы, Борюся иногда казался ей странным природным явлением — вроде кенгуренка, сидящего в сумке. Слабенький, маленький, с хилыми конечностями и трусоватым взглядом светлых глаз, Борюсик был чудовищно, непропорционально ленив. Его лень ощущалась как нечто могучее и незыблемое, и была пугающе многогранна. Он ленился здороваться, чистить зубы и даже смывать за собой в туалете — не говоря о том, чтобы делать уроки или ходить по хозяйственным поручениям. Если нужно было помыть чашку или убраться в комнате, этот великовозрастный кенгуренок вел себя так, что казалось — просить его об этом нужно на гуугу-йимидхиррском языке австралийских бушменов, потому что русского он не понимает совсем.
Он не любил покидать родительскую квартиру, из-за болезни своей учился на дому, и по щелчку пальцев получал всё, что в то время могла достать генеральская семья. Внешне Борюся был карикатурно не похож на Василия Александровича — будто не от него родился. Умственных нагрузок не выносил, заниматься спортом не мог «по здоровью», а математику — как основу баллистики — знал на слабенькую троечку. Зато художественную литературу читал запоем, учился музыке, а уж изобразительному искусству хотел посвятить всю жизнь. Педагог по живописи прямо говорил, что у парня талант, и зарывать его в гарнизонную землю — настоящее преступление. Это был последний аргумент, который заставил Василия Александровича отказаться от мысли сделать сына потомственным военным. Мария Николаевна тихо возрадовалась, а Аллочка только сплюнула — видела уже, что толку с него нигде не будет.
С будущей женой Эллой (Олимпиадой по паспорту) Борюся познакомился в Москве, на какой-то из богемных тусовок, в коих принимал участие на правах выпускника Строгановки. Ему было двадцать два года, он только-только получил диплом и мечтал писать «своё» — жуткую смесь Шагала и Кандинского, которую почему-то считал перспективной. Но надо было где-то жить, покупать холсты, краски и хоть как-то питаться, поэтому Борюсе приходилось переступать через свою лень и брать случайные халтуры. Элла-Олимпиада была на пару лет старше, недавно закончила Щукинское, и скучала в ожидании главных ролей. Друзья находили ее харизматичной, как Наталья Варлей, и загадочной, как Анастасия Вертинская — но на то они были и друзья, чтобы поддерживать в трудную минуту.
Поженились молодые скоропостижно — и четырех месяцев после знакомства не прошло. Любовью там не пахло: они были два человека-зеркала, отражающие мнимый успех друг друга. Каждый видел в другом себя, каждый мечтал о великом будущем. А пустота, царящая в их бесталанных душах, пряталась даже от них самих — в ослепляющих бликах молодости и самонадеянности.
В родительский дом Борюся привез невесту перед самыми родами. Залесские-старшие, уж на что были терпеливы, общего языка с молодым семейством не нашли, даже рождение Юрочки делу не помогло. В результате Борис и Элла съехали на кооперативную квартиру, экстренно купленную генералом Залесским. И практически сразу же, в ссорах и взаимных обвинениях, принялись ее делить. Василий Александрович ругал их артистами, а внука держал при себе — что молодых родителей вполне устраивало. Аллочка к тому времени вышла замуж, жила у свекрови, но работу в генеральском доме не бросала — сердцем прикипела к этой семье. Вот и стала нянькой уже при Залесском-младшем. Но этого ребенка она полюбила сразу. Юра уродился в деда — такой же крепкий, смуглокожий, та же широкая бровь и тот же темно-янтарный взгляд. Ни от отца, ни от матери в нем не было ни кровинки. «И мозги у него, слава Богу, дедовские, а не этого хлыща, — хвалила своего подопечного Аллочка. — Ладный мальчонка получился, хоть на старость — но генералу в радость».
Шум и гам в семье среднего Залесского длился около полутора лет, да так и закончился разводом. Закон оставил ребенка с Эллой, но Залесский-старший убедил ее, что у деда и бабушки мальчику будет лучше. Впрочем, она не сопротивлялась: впереди были гастроли, съемки и романы, и менять все это на ворох испачканных пеленок Элла считала крайне глупым.
На Борюсю развод повлиял магическим образом: он вдруг взялся за работу, оброс заказами, и приезжал к родителям с деньгами и подарками. Аллочка сразу поняла, что дело тут нечисто — ну не мог этот барчук что-то своим трудом заработать, где он, и где труд! И как в воду глядела: однажды генералу позвонили из органов и сообщили, что его сын Борис с группой сообщников арестован по обвинению в спекуляции поддельными предметами искусства. Картины подделывал — вот где талант-то пригодился. Юрочке в то время было три года.
Борюся отсидел и явился к родителям — сдавший, исхудалый, с тяжелым, бухающим кашлем. Василий Александрович сжалился, впустил, дал Марии Николаевне месяц сроку: отогреть да вылечить сына. Аллочка поглядывала на барчука, как на ящик с надписью «не кантовать»: ладно, если там хрусталь — а вдруг бомба? Но инжир в молоке отваривала, черную редьку терла и с медом смешивала, чтобы проверенными на себе народными средствами тот кашель из Борюси выгнать. А сама молчала: не хотела обижать подозрениями и без того несчастную Марию Николаевну, жалела Юру и Василия Александровича — Борюся ведь одному отец, второму сын, надо, чтоб был здоров. Но когда оказалось, что у того туберкулез, генерал первый встал грудью: лечиться только в диспансере, дома маленький ребенок. Хватит и того, что всем им, включая пятилетнего Юру, теперь придется ради профилактики химию глотать.