Тень мачехи
Шрифт:
Борюсю вылечили, отправили в санаторий, а после он снова уехал в Москву, и снова связался черт знает с кем, и снова сел… Алла подробностей не знала, да и начхать ей было на барчука — и без того всем нервы истрепал. Ей хватало переживаний из-за собственного мужа, который за соседкину юбку зацепился. А еще — из-за Юриной матери. Та стала появляться всё чаще: потасканная, худая в кость, то странно-заторможенная, то непривычно-веселая, и вместо зрачков — черные точки. Просила денег, намекала, что если не дадут, заберет у Залесских ребенка. Говорила, что ходит на пробы, примеряет образы, но режиссеры говорят об этих одеждах только в одном ключе — не по фигуре, не идет, не так сидит. И дают лишь оскорбительные роли
Юрина мать умерла в героиновой ломке, так и не увидев своего лица крупным планом. Памятником Элле (Олимпиаде по паспорту) стали лишь мелкие строчки титров, где среди статистов и эпизодников была и ее фамилия. Хоронили ее деревенские родственники, но — на деньги Залесских, тут уж генерал не поскупился.
На Юрино десятилетие в доме разразился скандал. Явился Борюсик, привез в подарок сыну деревянную лошадь-качалку, горделиво втащил ее в дом. Подарок был сильно опоздавшим, лет эдак на пять. Да и сам отец, одетый в старый спортивный костюм, выбритый налысо, пропахший дегтярным мылом и чем-то приторно-слащавым, травяным, опоздал навек. Более того, он напугал Юру так же, как когда-то пугала мать. Этот мужчина с пустыми темными глазами, страшный, беззубый, чужой, принадлежал какому-то другому миру. Юра боялся, что хриплый голос отца, его шепелявость, скользкий взгляд и дурные, не находящие покоя, пальцы протащат в дом Залесских этот чуждый мир, и он разрастется в нем, как плесень. Он еле высидел праздничный вечер, не радуясь ни поздравлениям, ни торту со свечками, ни любимой тушеной утке с брусничным соусом. Почти не спал ночью. И убежал из дома с самого утра, едва заря проклюнулась — лишь бы не встречаться с отцом. Аллочка — к тому времени уже Алла Петровна — нашла своего выкормыша возле самодельной тарзанки, висевшей над крутым озерным берегом еще во времена ее юности. И повела домой, где под взглядом отца он и подавился той самой рыбной костью…
— Аккуратнее ешь, — снова предостерегла она, с трудом выпутавшись из воспоминаний. И подумала: «Видать, возраст такой — прошлое стало ярче настоящего».
— Петровна, да я ж не маленький, — привычно откликнулся Юрий.
Поддавшись порыву, экономка протянула руку, погладила его по волосам. И чувствуя, как защипало в носу, сказала:
— Юрочка, никогда не спрашивала тебя, а вот сейчас спрошу. Ты на юридический из-за отца пошел, так ведь?
В янтарных глазах Залесского будто мрак проступил, сгустился. Он отвел взгляд, сказал глухо:
— Дед посоветовал. Да и сам я… таких, как он, отправлять хотел подальше.
— Ты никогда отца по имени не называешь, — с грустью отметила экономка.
— Петровна, мне дед стал отцом! А матерями — ты и бабушка! — с жаром сказал Залесский. — Грех на жизнь жаловаться! А то, что родители у меня бедовые были… Так кто виноват, кроме них? Сроду не поверю, что отца в этой семье плохо воспитывали! Не били, не унижали, образование дали. Пылинки сдували с него!
— Вот и досдувались, — покачала головой экономка. — С такими, как он, строже надо. У меня вон получалось. А Мария Николаевна, царствие ей небесное, избаловала его.
— Вот и скажи мне, Петровна, а где середина? Баловать — плохо, в ежовых рукавицах держать — тоже ничего хорошего. Как детей растят, чтобы они достойными людьми становились?
— Детей любить надо, — ответила экономка, — но не напоказ, не перед другими — а чтобы сам ребенок эту любовь чувствовал. А еще понимать надо, что у ребенка своя судьба, и нечего за него решать, что ему делать, куда по жизни идти. Подсказывать можно, предостерегать. Но не более.
— А если ошибется?
— Простить.
— Но ведь дед отца не простил, выставил за дверь…
— Твой дед, Юра, умным человеком был. Но занятым. Из-за этого упустил он Бориса, еще в детстве. Да еще из-за того, что на Марию Николаевну полагался. А она бесхитростная была, жалостливая — вот Борис и крутил матерью, как хотел. Всё ее воспитание через хитрость свою пропускал, болезнью прикрывался. С тем и вырос. А потом, как повзрослел, не захотел по-другому. Если лёгкие пути есть — зачем какие-то трудности преодолевать, человеком становиться? Вот дед его и выгнал, когда понял: сколько ни давай шансов, всё без толку будет. И прав оказался — ведь с тех пор от Борьки ни слуху, ни духу. Умер уже где-то, наверное. Или опять сидит. Было бы иначе, объявился бы давно. Знал же, что сын растет, что о ребенке заботиться нужно. Не пришел — значит, либо остался таким же животным, как был, либо нет его больше.
— Ты не думай, я не скучаю по нему, и по матери тоже, — пояснил Юрий. — Но ты, Петровна, говоришь мне: женись, да женись. Ну, допустим, женюсь я. И где гарантия, что моя семья точно так же не развалится? Что жена не окажется такой же пустышкой, как моя мать? Да и сам я — смогу ли быть хорошим мужем, привык ведь уже один, как сыч.
— А нету гарантий, Юра, — грустно сказала Алла Петровна. — Но твои родители женились из-за форсу. Мать думала, что за художника выходит, отец — что актрису замуж берет. Интеллигенция, белая кость — куда уж до них грубой военщине вроде твоего деда и жены его, домашней клуши. Борис ведь так и сказал однажды генералу, когда Элла еще беременная была. Мне кажется, потому Василий Александрович их и отселил. А те и рады были — сами-то на квартиру никогда бы не заработали.
Залесский задумчиво крутил в руках пустую кружку из-под молока. Об его ногу потерся Микрик, и Юрий рассеянно наклонился, подхватил кота под бархатное пузо, посадил к себе на колени.
— А ты по любви замуж выходила? — спросил он, пряча глаза. Давно хотел узнать, но было неловко бередить душу пожилой женщины. Но она ответила спокойно:
— По страсти. А думала, что любовь. В молодости же как: кровь кипит, гормоны играют. Влюбляешься, думаешь — на всю жизнь. Тело чувствуешь, слова слушаешь. А человека в ночи разглядеть забываешь.
Эти ее слова больно отозвались внутри. Залесский вновь вспомнил Гелю — экономка ведь будто о ней сейчас сказала. Ему захотелось сбежать, остаться одному, выдохнуть эту боль и ненависть к себе, закупорить в душе вину перед дедом. Он поднялся, улыбнувшись через силу:
— Спасибо, Петровна, вкусно было. И поговорили хорошо, но мне еще в гараж надо — сети разобрать…
Про сети он ляпнул сдуру, зима на дворе — какие сети? Но Алла Петровна о таких тонкостях не задумывалась, поэтому поверила и кивнула, проводив его долгим взглядом.
«Испортили-таки ребенку жизнь! Чтоб вам, артистам, черти сковородку раскалили!» — от души пожелала она Борюсику и Элле-Олимпиаде. Но сплюнула через плечо и перекрестилась: нельзя такое думать, да еще к ночи.
А Залесский и вправду прошмыгнул в гараж — благо, он был пристроен к дому, и идти туда по морозу и снегу не пришлось. Щелкнул выключателем. Свет залил длинные полки с помидорно-огуречным изобилием, закатанным в разномастные банки. Осветил верстак, за которым так любил работать дед. Стену над верстаком генерал отвел под инструмент. Развесил его ровно, по ранжиру: разнокалиберные молотки рядком от мала до велика, по тому же принципу напильники, ключи, отвертки… В жестяных кофейных банках, прикрученных к той же стене, хранил сверла, саморезы, гайки с шайбами. Этот армейский порядок всегда успокаивал Юрия.