Тень Мануила
Шрифт:
У меня всегда было ощущение, что Хасима постоянно беспокоит что-то, о чем он предпочитает не говорить, о чем говорить стесняется и боится. Будто бы он всячески обходил какую-то запретную тему, но какую именно, я догадаться никак не мог. И вот тут я, похоже, понял, что это была за тема. Его связывали какие-то отношения с девушкой с драконом… С драконом… Что это значит? «С драконом»? Весьма экзотично и вполне в его духе…
И нет, не мог я поверить в то, что Хасима больше не было в живых. Слишком живо само это письмо было написано. Я перечитывал некоторые строчки много раз и видел Хасима, как будто сидящего напротив
Способен ли я был выполнить то, о чем он меня просил? Времени, чтобы подумать, к письму не прилагалось. Напротив, там было сказано «без промедления», что, в общем-то, и не оставляло мне совершенно никакого выбора. Поэтому, перечитав письмо в пятый раз, я положил его себе в карман, кинул в рюкзак кое-какие вещи (первое, что попалось под руку, – думать совсем не хотелось), поспешно запер дверь, вышел в темень и намечавшийся дождь и пошел туда, куда меня приглашало это прощальное послание от, пожалуй, самого странного в моей жизни человека, и это было во всяком случае лучше, чем сидеть в комнате, уставившись в одну точку.
Истикляль каддеси, которую Хасим в своем письме окрестил улицей Независимости, встретила меня весенней толпой туристов всех национальностей, с удовольствием делавших все, что предлагала им эта квинтэссенция стамбульской жизни, не обращая никакого внимания на поднявшийся ветер и ничего не зная о смерти моего друга… Ярко одетые, довольные жизнью туристы и местные катались на старинном красном трамвае, покупали причудливую уличную еду и сувенирные джезвы, мельницы для перца, чашечки с тюльпанами, вязаные разноцветные шапки и прочую сувенирную белиберду. Они пили кофе в кофейнях, из которых доносилась восточная музыка, фотографировались на площади Таксим и рядом с воротами Лицея Галатасарай… Только я был немного чужим на этом празднике. И чем пестрее становилось вокруг, тем глубже я погружался в свою меланхолию и тем скорее мне хотелось сбежать. Раньше, до этого дня, я, возможно, не столько любил район Таксим, сколько относился к нему снисходительно. Здесь было что-то современное, веселое и романтичное. Развлекательное. Но теперь мне было вовсе не до низменных радостей, обещанных неоновыми вывесками, восточной музыкой и продавцами дондурмы. Хотелось поскорее свернуть на нужную улицу и скрыться от этой развеселой туристической суматохи, ресторанов, магазинов и кафе.
Пока шел, думал о Хасиме… Кто он вообще такой, этот Хасим? Я ведь и не знал никакого Хасима несколько месяцев назад… Но теперь вот не только знаю, да еще иду черт знает куда по его предсмертной просьбе. Предсмертной… Да от него ли вообще это странное письмо?.. Опять эта недосказанность, недоговоренность… Ведь вчера вечером, несмотря на кальянный дым, от которого кружилась голова, в той кладбищенской кофейне, хотелось говорить еще и еще. И если бы я знал, что случится с ним после того, как мы расстались, я бы так и слушал его байки до самого утра, и, возможно, это бы спасло ему жизнь… Как же я успел привыкнуть к тому, что есть у меня собеседник, с которым можно обмениваться интересными мыслями, даже когда его нет рядом, и воображать, что он мог бы ответить. Да, пожалуй, в моей голове уже поселился какой-то свой внутренний Хасим, и удивительно было то, что этот новый жилец в моем разуме никуда не собирался уходить даже после известия, полученного утром…
А временами мне вообще казалось, что все наше общение с самого момента встречи было какой-то нелепой моей фантазией и что это всего лишь игры моего воображения… Но потом я нащупывал аккуратно сложенный прямоугольный конверт, лежащий в моем кармане, вытаскивал его, вертел в руках, видел совершенно незнакомый, чужой почерк и понимал, что Хасим вполне реальный. То есть что он вчера был вполне реальным…
И вот я наконец-то свернул с Истикляль в нужный переулок. Рестораны закончились не сразу. Они как будто преследовали меня еще несколько кварталов. Но потом туристический зуд исчез совсем, и улочка сменилась узким кривым переулком с тусклым освещением. Входя в него, я увидел нескольких котов, которые, также как и я, прятались здесь от шума и суеты.
Было прохладно, дул сильный ветер, и в воздухе висела не то тревожность, не то опасность. Тут-то и начинался настоящий, неподдельный, истинный Стамбул, надежно спрятанный за разноцветным блеском турецких фонарей и запахами из лавок с пряностями, коврами и кожей. Оборотная сторона, не менявшаяся, должно быть, ни при византийских василевсах, ни при османах, ни при Кемале Ататюрке. Изнанка, которой наплевать на существующую власть, также как и на сверкающие витрины улицы Истикляль вместе с парадными воротами стоящего на ней лицея. Совсем не тот архитектурно-исторический музей, по какому ходишь в сувенирной Стамбульской Европе.
Тут не было места визитерам с дорогой фототехникой, довольным обычно пестрой лубочной картинкой, видной из кафе «Пьер Лоти» или с верхнего этажа какого-нибудь ресторана на Французской улице. Здесь начинался Стамбул, в котором есть место проституткам и ворам, торговцам наркотиками и, возможно, чьими-то пропащими душами и даже сумасшедшим, одержимым древними текстами, вроде Хасима.
Но именно здесь, будто бы на неприглядной изнанке парадного оттоманского кафтана, мне отчего-то вдруг стало немного легче.
Судя по названию, массажный салон «Роксолана» просто обязан был быть каким-то ужасно непристойным местом. От названия веяло не столько эпохой Сулеймана Великолепного, сколько восточно-европейскими наложницами, рассказами Ги де Мопассана и чем-то еще по-восточному развратным, что обычно запрещено, скрыто за высокими стенами гаремов и охраняется полчищами евнухов. Я слышал, что в Стамбуле, как и в других крупных городах по всему миру, есть подобные места, но даже в мыслях у меня не было, что когда-нибудь мне доведется побывать в таком заведении самому. Поэтому, когда я увидел неоновую вывеску
«Roxalanna Masaj Salonu»
в переулке, к темноте которого глаза уже привыкли, меня накрыли чувства смятения и стыда, оставленные, как мне казалось, еще в подростковом возрасте. В тускло освещенном окне под неоновой вывеской красовалась табличка
«We speak English»,
которая заметно облегчала мою задачу. Хоть я к тому времени уже и выучил кое-какие выражения по-турецки, объяснение в низкопробном, судя по всему, притоне на этом языке вперемешку с английскими словами представлялось мне настоящей пыткой.
Конец ознакомительного фрагмента.