Тень мечты
Шрифт:
— Это еще кто такая?
— Ну и дремучий же ты тип, — заметил Берт, — она играет Розмари в "заливе любви".
— Наверное, я действительно дремучий тип, — согласился Дин, — что такое "залив любви" я тоже не знаю.
— Дремучий? — повторила Эдна, — да ты просто музейный экспонат!
Этот сериал идет уже полгода.
— Буду знать, — задумчиво произнес Дин, разглядывая Эдну сквозь стакан с вином, — Ник, ты говорил, что у тебя нехватка оппонентов? А может, я подойду?
— Черт! — воскликнул Ник, шлепнув ладонью по столу, — ты же профессор,
— Доктор, — поправил Дин, — доктор этологии.
— Да какая разница, — отмахнулся Мастерс, — это будет классно!
Яйцеголовые — всегда в оппозиции, и зрителям это нравится.
— Как ты меня назвал, паразит?
— Это сленг такой, не обращай внимания. У тебя есть какой-нибудь здоровый университетский значок?
— Есть, кажется, эдинбургский.
— Отлично, не забудь его нацепить. Я закажу тебе билет на Тингард на 16 часов, окей?
— Валяй, заказывай, если не боишься, что я перебью там все горшки и наплюю во все кастрюли.
— Много ты понимаешь в ТВ, — сказал Мастерс, — ради этого все и устраивается. А если кто-нибудь разозлиться и обложит оппонента матом, так штраф ерундовый, а цена на рекламу подскочит на верных процентов двадцать.
В тот же вечер пришел первый месседж от Айши.
"Привет, Дин, — писала она, — слышала, что у вас опять что-то происходит. Интересно, чем там у вас кончилось и что ты об этом думаешь.
Целую. А. Нкона."
… Рамки приличий продержались первые пять минут, пока пастор не заявил о том, что новый билль положит конец попранию свободы воли. Тут Дин не выдержал:
— Хоть вы бы постыдились, святой отец. Если вы понимаете свободу воли, как необходимость делать то, что нужно нации, то смените свой крест на свастику и не позорьте религию, которой служите.
В студии повисла напряженная тишина. Лицо пастора начало стремительно краснеть. Было слышно, как очаровательная Лиз Хатт интересуется у президента ассоциации колледжей, что такое "свастика".
— Я требую, чтобы мистер Снорри немедленно извинился! — заявил олдермен.
— За что? — удивился Дин, — за то, что я называю своими именами те вещи, о которых вы тут рассуждали?
— Мужчины, ну почему вы не можете обойтись без свары даже тогда, когда речь идет о каких-то древних абстракциях, — сказала Лиз Хатт.
— Это не абстракции, — возразил Дин, — у молодых людей, якобы для их же пользы, хотят отнять право выбирать тот мир, в котором им хочется жить.
— А вам не кажется, что для такого выбора надо, по крайней мере, овладеть определенными знаниями и навыками и усвоить некоторые абсолютные ценности? — поинтересовался президент ассоциации.
— Да о чем вы спорите, — перебил олдермен, — в стране падает производство текстиля, автомобилей, строительных материалов.
Специалисты говорят о депрессии целых отраслей национальной экономики.
Рождаемость упала вдвое. Страна попросту вымирает. И это только потому, что каждый двенадцатилетний сопляк может просто залезть в какой-то дурацкий аппарат и захлопнуть за собой люк. А зачем, спрашивается, его эти двенадцать лет растили?
— Вот мы и добрались до сути дела, — холодно сказал Дин, — детей растят для того, чтобы впрячь их в работу и еще на племя. Как скот.
Скажите, досточтимый, а вы не забыли, какое сегодня тысячелетие?
— Знаю, не хуже вас. И не надо передергивать. Никого никуда не впрягают. Мы на седьмом месте по уровню жизни при тридцатичасовой рабочей неделе. А по индексу культурной насыщенности свободного времени, между прочим, на третьем. Для кого, по-вашему, все это создавалось?
— Действительно, для кого? — задумчиво сказал Дин, — вот мы и сидим на всем этом добре, как жаба на болоте, и ищем, кому же это после нас будет нужно. Уж наверное не этим подросткам, которых вы хотите насильно запихнуть во все это с головой. И выглядит это ужасно неприлично, и вы это знаете, потому и назвали этот билль: "о защите прав несовершеннолетних", а не: "о лишении сопляков права выбора".
— Знаете, доктор Снорри, — заметил президент ассоциации, — все это уже было. Потерянное поколение. Битники. Хиппи. Роккеры. Панки.
Япперы. Теперь вот — тейлмены. Поиски "другого мира". А кончалось все это грязью и свинством: пьянством, наркотиками, половыми извращениями.
И не может это кончаться никак иначе, потому что человек или живет в обществе и по его принципам, возможно и несовершенным, или деградирует до животного состояния. А общество обязано защищать своих граждан, в частности, и от трагических ошибок.
— Павианы, — громко и четко сказал Дин. Лиз Хатт хихикнула, закрыв рот ладошкой.
— А вот за это вы ответите в суде, — заявил олдермен.
— Павианы, — повторил Дин в полной тишине, — десять миллионов лет назад реализовали принцип иерархии социальных статусов: вожак, его прихлебатели, прихлебатели прихлебателей и так далее до отбросов общества. Статус, а не объективные личные качества, стал определять ценность индивида в стаде павианов. Наверное, был в этом какой-то эволюционный смысл, поскольку потомки этих павианов в итоге завоевали Землю, по ходу дела став людьми.
— Доктор Снорри, я полагаю, здесь нет нужды излагать теорию Дарвина, — заметил ведущий.
— Что бы ни говорил Дарвин, приравнивать человека к павиану просто непристойно, — добавил пастор, — человек, все же создан по образу Бога и обладает бессмертной душой.
— Вот именно, святой отец, — радостно согласился Дин, — вы посмотрите только, что делает с этой бессмертной душой современное общество, которое так и осталось по сути стадом павианов, и в котором статус — имущественный или должностной — доминирует над личными качествами человека. Человек вынужден насиловать свою душу, занимаясь борьбой за статус, состоящей в совершении противоестественных действий и собирании ненужных вещей. Поскольку все ощутимые блага даются только в обмен на участие в этой нелепой игре, многие люди, в особенности талантливые, предпочитают от этих обременительных благ устраниться. А стадо, которому нужны их потенциальные возможности, старается им в этом помешать. Вот и весь смысл вашего замечательного билля.