Тень орла
Шрифт:
VIII
Откровения на Святой Елене
Пройдут года, останутся позади Россия, Лейпциг, Ватерлоо, и вот на острове Святой Елены в предчувствии скорой смерти Бонапарт поведает верному Лас-Казу, не покинувшему его в изгнании, что под Сбодуновом Пречистая Дева явила чудо.
А как иначе можно, Лас-Каз, объяснить такое — один-единственный батальон, да еще и не французами укомплектованный, переломил ход сражения, взял русскую батарею и обратил в бегство целую дивизию под командованием князя Долголядьева. Если верить биографам императора, он, делясь этими откровениями, втыкал булавки в восковую фигурку, изображавшую сэра Хадсона Лоу, коварного англичанина, которому правительство его британского величества поручило стеречь, а при удобном случае — доконать человека, на протяжении двадцати лет игравшего в кегли коронами европейских монархов. Здесь, на этом маленьком, затерянном в просторах Атлантики островке, Бонапарт долгими зимними вечерами возвращался памятью к былому, а сохранившие ему верность Лас-Каз и Бертран упивались выдержанным портвейном и воспоминаниями о славном прошлом и заносили их на бумагу, делая достоянием потомства. Кое-какие суждения его высвечивают темные закоулки Истории, выявляют
Дойдя до этой точки в своих воспоминаниях, Недомерок устремлял взор на игравшее в камине пламя, а потом улыбался верным своим подданным. Помнится, однажды, коротая время в ожидании, когда польский корпус очистит от неприятеля Сомосьерру, он что-то читывал об Испании.
Перевод «Песни о моем Сиде» или что-то в этом роде. Из головы вылетело, Лас-Каз, да и немудрено: не вчера это было, много воды утекло с тех пор, как там отличился Понятовский. Ты-то помнишь? Его уланы скакали по склону вверх, и, хоть испанцы отбивались как черти, до Мадрида, казалось, уже рукой подать, и дело наше, думали мы, в шляпе. Однако все обернулось иначе. Тут император впадал в задумчивость и вздыхал, глядя на огонь. Испания. Будь проклят тот день, когда я решил ввязаться в это паскудное предприятие. Это даже и не война никакая, а просто черт знает что, кошмарный сон: жара адова, мухи — роем, а эти монахи, что палят из-за угла, а эти партизаны — как их там? герильясы, да? — подстерегают наших курьеров за каждым кустом, и четверо пентюхов с бурдюком вина и гитарой, засев у самых ворот Сарагосы, путают мне все карты, пока англичане по своему обыкновению срывают банк. Знаешь, каждый раз, как я смотрю офорты Гойи, мне на память приходят эти несчастные, темные, дикие люди, чей разум помрачен столетиями голода и лютой нужды, а голова заморочена бездарными королями, министрами и генералами, так что единственным прибежищем их и наследственным достоянием поневоле станут гордость и смертельная ярость. А эти их ножи, Лас-Каз! В дрожь бросает при одном взгляде на них, а мои генералы до сих пор обливаются холодным потом, вспоминая, как, семь раз щелкнув, открывается этот ножичек, показывая гравировку на клинке: «Да здравствует мой хозяин». Боже, эти варвары, раненные насмерть, ослепленные собственной кровью, все-таки умудрялись ощупью доползти до кого-нибудь из моих кавалеристов и сунуть ему под кирасу эту самую.., какее?.. да-да, наваху вот такой длины — до самых кишок достанет, — чтобы прихватить его с собой на тот свет, в преисподнюю. Да, Бертран, в Испании мы завязли. Я совершил ошибку, ибо дал этим голодранцам то единственное, что вернуло им гордость и чувство собственного достоинства — врага, и они сплотились против него и начали эту чудовищную войну, дав наконец выход скопившейся за столько веков ярости. В России меня победили морозы, а в Испании — эти приземистые смуглые крестьяне, которые на расстреле плевали нам в лицо. Именно эти дикари меня доконали. Я тебя уверяю, Лас-Каз, окаянная страна — Испания.
Ну, и в общем, там, на Святой Елене, Недомерку оставалось только вспоминать. Насчет испанцев в «Песне о моем Силе» он вычитал что-то такое вроде «Чтоб хорошим быть вассалом, надобен сеньор хороший» и говорил по этому поводу так:
"Поражаться приходится, Лас-Каз, до чего ж иногда верно в книгах пишут — как гвозди вбивают, лучше не скажешь. Удивительный народ эти испанцы — у них даже женщины ворочали тяжеленные орудия и резали моих солдат — только вот с правителями им за всю их злосчастную историю не повезло ни разу! Покуда будущий Фердинанд VII лизал мне сапоги в Валансэ, его соотечественники выпускали французам кишки или брали Сбодуново без огневой поддержки, голыми, можно сказать, руками, на чистой злобе, вот как тот батальон, как, бишь, его? Второй батальон 326-го линейного. Вот-вот, ах, Бертран, что за день был там, у ворот Москвы! Последний полет орла. Мне порой еще кажется, что я стою на вершине холма, вдыхаю запах пороха, дымящегося над полем боя.
И так далее. Бонапарт на этом месте обычно кривил губы в ностальгической гримасе, а блики от играющего в камине пламени пробегали по его лицу, словно воспоминания. Ах, Лас-Каз, как я люблю запах пороха. Ничто с ним не сравнится.
Так пахнет слава.
— И знаешь ли, что я тебе скажу, Лас-Каз? У меня хотят отнять мою славу, но что было — то было, а из были небылицу сделать не получится, хоть лопни.
На этом месте Бонапарт силой воображения переносился на холм перед Сбодуновом, и снова видел перед собой поле сражения, Ворошильский брод, недавно отбитый Неем, захваченный французами городок, и снова слышал за спиной восторженный рокот раззолоченной свиты: «Блестящая победа, ваше величество, истинно — день славы пришел», — и снова все эти маршалы, генералы, адъютанты поздравляли его, словно Сбодуново взял он лично, а не четыреста отчаянных испанцев, действовавших на свой страх и риск.
— Великий день, государь.
— И-и-историческая по-по-беда, ваше величество.
— Можно считать, ваше величество, дело сделано. Теперь Москва — у нас
И бурно рукоплескали — хлоп-хлоп — как на галерке, устраивая Недомерку овацию, а ординарцы обносили императорскую главную квартиру шампанским, и все маршалы с генералами пили за успех прошлый и будущий. Что тут скажешь, ваше величество, одно слово — аллонзанфан.
Царю Александру — крышка. Ну, и прочее в том же роде.
Тут на склоне холма появляется Мюрат. Уезжал, демонстрируя высшую школу верховой езды, чуть склонясь в седле на левый бочок, цыганским принцем, разодевшимся для итальянской оперетки, из-под кивера — кудряшки, в ушах сережки, обтянутые чикчирами ляжки. А возвращается, покуда прочие маршалы, толпясь вокруг императора, предаются ликованию, некто черный от пороховой гари, доломан в лоскуты располосован, ментик в трех местах пробит, да и взгляд у него, знаете, как утех, кому пришлось сколько-то времени скакать стремя о стремя с тремя всадниками Апокалипсиса, когда, нещадно шпоря коня, бросаешь его в карьер, чтобы одолеть эту тысячу шагов, длиннее которых не бывало пока в твоей жизни, и совсем не уверен, доберешься ли до конечной станции или ссадят тебя на полдороге. Недурно бы вспомнить, что на них с Неем приходится наибольший во всей Великой Армии запас отваги на квадратный метр. Недурно бы вспомнить, что маршал Мюрат спустился в зев преисподней, а теперь возвращается, везя охапку русских знамен, взятых с бою.
— Пришел, ваше величество, увидел, победил.
Мюрат, пожалуй, не вполне обладал теми качествами, какие влагаем мы в понятие «скромность». Что же касается его эрудиции, то она не простиралась далее сведений, почерпнутых из принятого во французской армии «Боевого устава кавалерии», прочитанного, надо сказать, не без натуги, хотя книга эта, честно сказать, была малость попроще, нежели «Критика чистого разума», сочинения господина Канта, о котором маршал, будучи спрошен, ответил бы без запинки, что это — цветная оторочка или, если угодно, выпушка по шву или на обшлаге. Начиналась она так: «Ударная сила кавалерии состоит из двух элементов — коня и всадника». И в том же духе — еще двести пятьдесят страниц. Выражение же «пришел, увидел, победил» Мюрат позаимствовал из любимой его сыновьями книжки с картинками: на одной из них и был изображен какой-то греческий военачальник, нет, виноват! римский полководец, адресующий эти слова Трое после того, как эта самая Троя — тварь распутная! — бежала от него с неким Вергилием в брюхе деревянного коня. Ну, или наоборот. Не важно. Мюрат очень гордился тем, что запомнил эту фразу, которая вкупе с выражением «И все-таки она вертится», принадлежащим знаменитому флорентийскому гондонльеру — тьфу, кондомтьеру! — Леонардо да Винчи, изобретателю презерватива, составляла весь запас его познаний в области литературы классической. И любой другой.
И вот Мюрат добрался до вершины холма, бросил к ногам императора полдюжины русских знамен, подобранных его кирасирами и гусарами на поле битвы, оставшемся за неустрашимым батальоном 326-го линейного, и произнес это самое насчет «пришел, увидел» и так далее, а все прочие маршалы и генералы от зависти кусали локти себе и друг другу, перешептываясь в том смысле, что, мол, дуракам счастье, можно подумать, он войну в одиночку выиграл, хотя всего-то делов было — покрутиться на коне по полю, невелика доблесть, это любому олуху под силу, скверные настали времена, ну да ничего, придет время — История все расставит по своим местам, оценит те умственные усилия, которые прилагаем мы, штабные генералы, поймет, что хожденьем по полю да пальбой из ружья войну не выиграешь, с этим справится любой капрал. Ишь ты, взъехал и какие слова произносит — «пришел, увидел…» — нахватался, сукин сын. Хотелось бы знать, какие такие дарования разглядел в нем император, отдав ему под начало такую прорву войска. Каких тебе еще дарований — смазлив, как херувим, и задница такая аккуратная, кругленькая… Да, Бутон, ты меня понял с полуслова, но я все же сомневаюсь, чтобы наш государь дрейфовал в этих широтах, да и не ты ли только вчера на бивуаке, чтоб незаметно доставить в шатер его величества эту русскую дамочку.., да-да, ту самую, с такими формидабельными формами… переодел ее кирасиром? Как кираса-то не треснула, хе-хе-хе? Да уж, природа не поскупилась, хо-хо-хо… Ладно, как бы то ни было, а вот вам Мюрат во всей славе своей, с кудряшками, сережками и трофейными знаменами… Получите триумфатора, вени, види, вици… Какой еще девице? Да нет, это я так, по-латыни… А жалко, ей-богу, жалко, что какой-нибудь русский канонир не засветил ему в лоб гранатой…
И покуда маршалы вполголоса показывали образцы боевого братства, Мюрат спешился, приблизился к Бонапарту и стал перед ним во фронт.
— Ваше величество, приказ исполнен.
— Я рад. Хорошо поработали. Славное дело. Героическая атака и всякое такое.
— Спасибо, ваше величество.
Недомерок уткнул окуляр подзорной трубы под левую бровь и оглядел панораму Сбодунова.
Отбив наконец-то Ворошильский брод, дивизия Нея напирала на левый фланг русских, прогибавшийся под ее натиском. На другом берегу реки, по Московскому тракту отступала в беспорядке пехота царя Александра, на которую наседали легкоконные части французов, а на окраине, у самого моста мелькали крохотные синие пятнышки — перестраивались после своего беспримерного штыкового броска солдаты 326-го линейного. Эта победа затмила собой даже успех при Самотрахии.
Губы императора чуть заметно дрогнули в удовлетворенной полуулыбке. Он сунул трубу маршалу Бутону, распахнул серый сюртук и заложил руку между пуговицами белого жилета.
— Ну, Мюрат, расскажите, как дело было. Только помедленней, не тарахтите. Самую суть. Подлежащее, сказуемое и так далее.
Мюрат сморщил свой безмятежно-гладкий лоб и принялся докладывать. Никогда такого прежде не видал, ваше величество. Нечто неописуемое, ваше величество. Стало быть, протрубили атаку — тарара-тарари — и мы поскакали. Тысяча двести человек. Ну, поскакали и прискакали. А там эти четыреста испанцев, они уже в двух шагах от русских батарей, кто бы мог подумать, ваше величество. И, как бы это сказать, ваше величество, они собрались кинуться на эти пушки. А когда мы оказались рядом и стали кричать им «ура!», они, ваше величество, смотрели на нас с такой, знаете, злобой. И нисколько не обрадовались, что мы подоспели им на выручку. И ни капельки благодарности. Отвернулись, слова доброго не сказали, будто мы порушили их планы. Они, ваше величество, подвергли нас, как бы это сказать, остраки.., острой клизме. Не знаю, ваше величество, сумел ли я объяснить толком.