Тень стрелы
Шрифт:
В детстве мать говорила ему: ты похож на девочку. Она наряжала его в кружевные платьица, в кружевные шелковые панталончики, обнимала-тетешкала, покрывала поцелуями, смеялась: ах ты мой ангелочек! Он молчал, дулся. Он знал: он никакой не ангелочек. Он вырастет и станет воином.
Он вырос и стал воином. На чьей стороне ты воюешь, Ангелочек?
Он поднял руку, постучал и сунул руку в карман. Пальцы ощупали в кармане холодный револьвер.
Тишина. Какая в этом городе осенью, а особенно зимой, треклятая тишина. Такая тишина стоит в тайге, в пустыне.
Хочется ворваться в храм и запустить камнем в бронзовую, покрытую сусальным
Ветер. Ветер-волк. Он кусает и воет. Какие пронизывающие дикие ветра в этом безумном городе.
Проклятье. У входной двери нет звонка. Ни веревки, ни кнопки. Жесткие костяшки пальцев выстучали еще раз условный стук. Он натянул шерстяную перчатку на захолодавшую на ветру руку. Помял пальцы, пошевелил ими. В глубине коридора раздались неторопливые, размеренные, как удары метронома, шаги. К двери шли в хорошо подкованных сапогах, и каблуки стучали по гладким крашеным половицам. Голос из-за двери хрипло, скорее тенорком, чем баритоном, спросил: «Доктор Чан?» Он, потирая щеку колючей перчаткой, усмехнулся уже явно, в открытую, и чисто-белые зубы блеснули ножевой молнией на смуглом лице.
– Юньнаньский чай с жасмином из лавки Агапия Лыкова, как вы заказывали. – «Они думают, это очень остроумный пароль, идиоты». – Не заставляйте ждать посыльного, мальчик замерзнет.
Замок затарахтел. Закряхтел другой. Залязгал третий. Тот, кто здесь жил, опасливо закрывался на сто замков.
Он усмехнулся еле заметно: глупый страх. Глупый страх в наше безумно-страшное время, когда тебя могут умно убить в любую минуту, в любой миг. Из-за угла. Из окна авто. Нагло, в лоб, в упор. Дверь распахнулась наконец, и прямо с порога ему улыбнулся высокий дородный господин с большими залысинами, белевшими, как голубиные крылья, над морщинистым лбом. На лбу господина, прямо над маслено-потными залысинами, отчего-то непонятно отвратительными ему, торчало вздернутое пенсне в золотой оправе.
– Доброго здоровья, дорогой Егор Мих… простите, Александр Иваныч. Все никак не могу привыкнуть.
– Ну, проходите, проходите скорей, Иуда, что вы топчетесь? За вами нету «хвоста»?
– Кажется, нет.
– Если кажется – креститься надо, любезный. Так кажется или точно нет?
– Не нервничайте так, – бросил он, входя в тесную прихожую и отряхивая жесткую, как пшено, снеговую крупку с бобрового воротника и манжет, – выпейте лучше капелек сердечных, милейший.
Обмен любезностями, как всегда. Перемигивания, как всегда. «Мальчик-посыльный» из лавки Лыкова, хм. И отчего это он не догадался прихватить с собою жестяную коробку настоящего тибетского чая с жасмином и бергамотом? Однако в гостиной, на столе, неумело накрытом к позднему ужину холостяцкой рукой, уже дымился самовар с крупными баташовскими клеймами во весь латунно поблескивающий бок, и пахло чаем с апельсинными корками – тем, который он так любил там… давно… еще в Петербурге.
– С жасмином нет, но зато «Сэр Липтон» имеется. Сам заварил, не обессудьте меня, драгоценный Иуда Михайлович.
Он сел. Откинулся на спинку кресла. Тепло гостиной после колючего ветра, насквозь продувавшего молчаливый город, обняло его плечи, щеки, колени и ступни; будто любящая и заботливая женщина укутала его пушистым ирландским плэдом. Он прищурился и стал неуловимо похож на хищного степного лиса, мышкующего по первопутку. Тот, кого он назвал Александром Ивановичем, хозяин дома, изучающе глядел на него, потом неуклюже боднул головой, и пенсне слетело со лба на длинный нос, сверкнув стеклами и позолотой.
– Ну что, Иудушка?.. Наши дела продвигаются? Есть ли вести из Пекина? От Криса Грегори?.. – Господин в пенсне протянул руку к самовару, подставил чашку под краник, осторожно отвернул медную ручку в виде трехлепестковой французской лилии. Полилась тонкая, витая, серебряная струя кипятка. – По-прежнему ли мистер Грегори так предан нашему дьявольному генералу, как он это утверждал год назад? За год много воды утекло, Иуда. И в Китае. И в Америке. И в сумасшедшей Совдепии тоже.
– Наши дела? – Он смерил его, сидящего за столом и разливающего чай в аккуратные фарфоровые расписные чашечки, ледяным и понимающим взглядом. – Наши дела идут как нельзя лучше, дорогой Александр Иваныч. Мне кажется, Семенов затеивает уйти от генерала. Он хочет играть свою игру. И, мне думается, он может даже отважиться на отдельный поход на Читу… или даже на Иркутск.
– Чтобы взять полоумный реванш за Колчака?.. И перебить толпу народу, ополовинив Азиатскую дивизию?.. Дайте чаю.
Господин с залысинами протянул ему дымящуюся чашку. Он взял чашку и поморщился – ожег себе пальцы.
– Чтобы самому попытать счастья, при чем тут бедный адмирал?.. Мир его праху, святой был человек. – Он перекрестился. Отхлебнул чаю. Положил на зуб кусочек колотого сахара из берестяной сахарницы. – Или…
– Или чтобы непринужденно и изящно перекинуться на сторону красных со всеми потрохами, пардон, с пошедшим за ним войском.
– Ценой собственной жизни?..
– Вы думаете, красные расстреляют атамана, как собаку?.. О нет, вы ошибаетесь, милейший. Красные никогда не расстреляют Семенова. Такой тьмой дармового боевого народу и их предводителем не бросаются в наши времена так просто. Напротив, они его обласкают. И перелицуют. Если портной хороший, перелицованное пальтецо очень даже смотрится. Вы разве не знаете, сколько у большевиков красных генералов, вчера бывших белыми офицерами и Георгиевскими кавалерами?.. Нет?..
– Знаю.
– А мы-то сами в этой игре – кто?.. Это вы знаете?..
Тот, кого назвали Александром Ивановичем, зачерпнул серебряной ложечкой с витой длинной ручкой темно-синее варенье из розеточки в виде цветка лотоса. Отправил в рот. Ах, ах, как вкусно. Блаженно, как кот, прижмурился.
– Жимолостевое вареньице, очень рекомендую, любезнейший. Пища богов. Варвара Дмитриевна из Иркутска две баночки привезла в подарок, Господь ее храни.
– А не Машка?..
– Машку-то за какою надобностью мне в Иркутск, за столько верст, гонять? Без паспорта ее туда никак не переправишь, а паспорт делать так, чтоб комар носу не подточил, – дело хлопотливое. Пусть здесь ошивается.
– Под боком у мужика.
– У нужного мужика, – весело поправил его хозяин и поддел еще варенья ложечкой. – Да вы ешьте, угощайтесь, не стесняйтесь! Печенье свежее, от Гомбо Домбаева… Бутербродик вот с икорочкой паюсной…
– Александр Иваныч, – он вскинул лицо, и узкие, широко стоящие глаза на смуглом лице, похожие на черные спелые черешни, как плетью ударили по спокойному, по-поросячьи зорозовевшему от горячего чая лицу собеседника. – К черту бутербродики. Когда будем решаться? Сегодня? Завтра? Через год? Через сто, черт побери, лет?! Когда?!