Тень власти

Бертрам Поль

Я, впрочем, знал, что дон Рюнц никогда бы не сделал того же самого: он не нарушил бы своего слова.

– Я видел ее только мертвой, – продолжал – он. – Но вчера мадемуазель де Бреголль напомнила мне о ней. Это очень странно, потому что они не похожи друг на друга. Впрочем, я говорю, не думая. Прошу вас извинить меня.

– Ничего, дон Рюнц. Только, пожалуйста, не вспоминайте больше об этом.

Это воспоминание было темным пятном моей жизни, но мой лейтенант не вполне знает, как было дело. Это произошло много лет тому назад, но я стараюсь не вспоминать об этом. Но если что-нибудь напоминает мне об этом, я мысленно снова переживаю эту ночь со всеми ее утехами, ужасами и угрызениями совести. Замок графини охранялся очень небольшим количеством прислуги, и она отказалась впустить нас к себе, если мы не дадим торжественного обещания,

что возьмем ее под свое покровительство. Граф был в отъезде, и ее опасения имели основания. Я дал обещание, которого она требовала, и рассчитывал сдержать его. Я был тогда молод, и мне в голову не приходило, что можно как-нибудь изменить своему слову. Когда настала ночь, мне пришлось охранять графиню от одного человека, который был гораздо сильнее меня, в присутствии которого мое обещание и ручательство теряли всякую силу и которого я не мог убить. Он приехал вдруг, без всяких предупреждений. Я чувствовал, зачем он приехал. Мне удалось подслушать его переговоры со служанкой, через комнату которой надо было пройти, чтобы оказаться у графини. Сначала я очень удивлялся, зачем мне было приказано расположиться в этом замке, когда мой маленький отряд в теплую летнюю ночь легко мог ночевать и где-нибудь в поле. Теперь я понял это. Откладывать было нельзя. Я ринулся вперед и предупредил графиню, чтобы она не пугалась. Боже мой! Я до сих пор вижу, как в полутьме комнаты поднялась ее белая фигура, как отразился слабый свет лампады в ее обезумевших от ужаса глазах. Я раньше встречался с ней в Брюсселе, другой раз перед войной, когда король несколько дней гостил у графа; третий раз в этот вечер. Я совершенно не подозревал, что мне придется видеть ее в четвертый раз – в ту же ночь. Она стояла неподвижно, как окаменелая. Я подошел к ней, стал шептать ей на ухо и, не встречая никакого сопротивления, обнял ее за талию. Сзади меня раздался какой-то звук, я стал спиной к двери. Я понял, что человек, о котором я говорю, поднял дверную занавесь. Застав ее с мужчиной, который мог быть ее мужем, внезапно вернувшимся из поездки, – граф был, правда, стар, но он был одинакового со мной роста, к тому же я был закутан, – человек этот вдруг бросился назад и на рассвете уехал из замка.

В своем возбуждении она инстинктивно прижалась ко мне. Мы были молоды, и дьявол вдруг разжег наши сердца. Другого оправдания для меня нет. Но если даже и так, то да простит меня Господь Бог!

Когда забрезжил серый рассвет, она поняла все, что случилось, кинулась к окну и выбросилась на камни. Я подбежал за ней к окну, нервы мои были напряжены до предела, и я сам не знал, что делал, и как сумасшедший смотрел на эту неподвижную фигуру и ее мертвенно-бледное лицо, обрамленное темными волосами, по которым бежали струйки крови.

Услышав шум, солдаты выбежали из помещения, где был караул. Дон Рюнц был в это время в карауле и видел, как я смотрел из окна. Служанка путалась в своих рассказах, и все те, кто видел меня, подумали про меня то же, что и дон Рюнц. Правду знали только я и покойница. Я не мог, конечно, рассказать ни об опасности, которая ей угрожала, ни о слабости, жертвой которой она стала. И я даже рад, что все упреки пали на меня. В моих глазах эта ночь была и всегда будет пятном на моей чести, хотя такие же пятна лежат и на многих других!..

Об этом происшествии говорили недолго. На войне много случается и хорошего, и худого. Меня видели немногие, а другие не смели обнаруживать все то, что им было известно. Человек, о котором я говорил, уехал из замка, как я сказал, рано утром, за какие-нибудь полчаса до смерти графини.

Настанет ли когда-нибудь время, которое там – здесь это невозможно – принесет примирение и успокоение?

Я велел подать себе обед в городской дом и съел его угрюмо, в одиночестве. Потом я приступил к исполнению своих служебных обязанностей, ибо многие дела, которые прежде решали члены городского магистрата, теперь отошли в мое ведение. Другие же мне подавались просто из боязни ответственности. И этих пустых дел было достаточно на этот раз, чтобы дать моим мыслям другое направление.

Когда пришлось разбирать ближайшее дело, я уже не мог себя сдерживать. Судились два горожанина, люди довольно зажиточные. Судились они из-за какого-то дома, лежашего вне города, который, случись осада, а осады в те времена случались так же часто, как корь, неминуемо будет разрушен и сравнен с землей. Я считал, что дело это подсудно общему суду, хотя, конечно,

если бы я признал необходимым в целях защиты города принять этот дом в свое владение, я мог бы это сделать, заплатив или не заплатив его стоимость одному из судившихся. Я подозревал, что они явились для того, чтобы нащупать почву в этом вопросе, в расчете повысить таким путем цену дома, которая в действительности была ничтожна. На все это дело не стоило терять ни времени, ни разговоров. Но попробуйте втолковать это голландцу! Так как они не хотели понять этого, а я не был расположен хлопотать из-за таких пустяков, то я спросил их:

– Читали ли вы когда-нибудь Священное писание? Они уставились на меня и не могли найти нужного ответа.

– Мне говорили, что иногда в Голландии это делается. Я не могу, конечно, рекомендовать вам этого, ибо это запрещено церковью, да и опасно. Но в Евангелии от Луки есть такое место: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть, ни для тела, во что одеться. Душа больше пищи и тело одежды. Наипаче ищите царствия Божия, и это все приложится к вам».

Они смолкли и ушли, не проронив более ни слова.

Отделавшись от этих искателей правосудия, искавших все, что угодно, только не правосудия, я приказал подать себе лошадь и медленно поехал по малолюдным улицам к реке. Выехав за городские ворота, я очутился на просторе. Солнце светило ярко, и водные пространства лежали передо мной, как расплавленное серебро. Вдоль дороги тянулся ряд тополей. Осенний ветер почти лишил их летнего наряда, но голые ветви имели какой-то теплый оттенок, и немногие уцелевшие еще желтые листья ярко вырисовывались на бледно-голубом небе. Передо мной были мельницы и колокольни, пересекавшие линию волнистых, светлых облаков, застывших на горизонте. Вид был не из красивых, но зато открывался необъятный простор, и этот простор наводил на такие мысли, которые едва ли возникли бы у человека где-нибудь во Франции или Италии.

И у меня появились мысли, которые раньше не приходили мне в голову. Я поехал быстрее, стараясь рассеять их, но не тут-то было, они не покидали меня. С момента несчастного замечания дона Рюнца – будь проклята его неосмотрительность – я не находил себе покоя. И теперь, несмотря на мое противодействие прошлое вставало передо мной, чего давно уже не было. Я вспоминал свою молодость, прошедшую в Испании. Тот же безграничный простор неба и земли. Осенняя зелень блистала тем же золотым светом на полях Кордовы, от которой равнина стелется до самого подножия Кастильских гор. Потом передо мной прошла моя дальнейшая жизнь, из которой многое, даже слишком многое я охотно бы вычеркнул, если бы мог. А чего я достиг в конце концов? Ничего из того, на что надеялся. Разве я счастлив? У меня бывали в жизни часы страстей, но счастья не было. Да и другим я этого счастья не дал. Правда, вчера я спас жизнь донны Марион. Но разве дает счастье одна-единственная жизнь? Я до сих пор боролся за власть, и что же эта борьба дала мне? Возможность отомстить одному-двум врагам, бесцветное удовольствие – да власть сжигать и вешать дюжинами людей, относительно которых мне было совершенно безразлично, живут они или нет.

Если жизнь не принесла мне ничего лучшего, то что же хорошего в ней? Что за смысл жить изо дня в день, переживая одни и те же надежды и разочарования? И в результате всего этого – ничего. Но если человеку удастся хоть на один час, подобно орлу, подняться над всеми другими людьми, то такой человек, пусть будет с ним потом все, что угодно, проживет свою жизнь недаром. Час, который входит в жизнь триумфом и широко открывает двери, закрытые в другое время; час, который дает нам уверенность, что наша жизнь есть не только обмен материи, но шаг вперед по той тропинке, начало и конец которой теряются в таинственной загадке творения. И вдруг мною овладел сильный порыв, при котором жизнь, как она есть, стала казаться мне несносной. Но как вырвать из рук судьбы этот час? И если это из-за моего нетерпения, не удастся мне, что будет тогда со мной?

Я полагал, что уже перерос такие чувства, но тут я понял, что я не более как жалкий глупец.

– Дитя мое, – говорил мне нередко дядя-инквизитор, – ты слишком впечатлителен. Никогда не добивайся невозможного, и тогда твоя жизнь будет спокойна и удачлива. Иначе это будет ряд неприятностей.

Если он еще жив и по-прежнему судит обо всем только по виду, то он может быть доволен результатами своего учения, он, а не я. Я желал почти невозможного и должен был сказать, что я просто глупец и фантазер.