Тень ворона
Шрифт:
— У него, кажется, не было родственников? — спросил Кадфаэль, зная, что Синрик, как никто другой, был осведомлен об обстоятельствах отца Адама.
— Никого.
— Когда я прибыл сюда из Вудстока с аббатом Херибертом, — сказал Кадфаэль, — отец Адам только что заступил здесь в свою должность. Да и сам Хериберт был в ту пору еще только приором при аббате Годсфриде. А ты, помнится, появился здесь через год после меня. Да ты и моложе меня. Мы столько тут прожили, что могли бы, пожалуй, составить анналы здешней церковной истории. Это был бы достойный памятник отцу Адаму. Вот уж кто никогда не пренебрегал своими обязанностями! При нем никто не отпал, никто не был забыт. Были у него среди прихожан такие, что снова и снова грешили,
— Так и есть, — сказал Синрик, сощипнув пальцами сгоревший фитиль с последней свечи, затем он поправил покривившиеся свечи на приходском алтаре и, отступив на шаг, оглядел их ровные ряды сощуренными глазами.
Из горла Синрика вдруг вырвался сиплый звук, точно со скрипом отворились ржавые ворота, и причетник нехотя выдавил из себя еще несколько слов:
— У вас там уже решили, кого поставить на его место?
— Нет еще, — ответил Кадфаэль. — Иначе отец аббат сказал бы тебе. Завтра он срочно едет в Вестминстер на легатский совет, и новое назначение откладывается до его возвращения, но аббат обещал нам не задерживаться. Он знает, что время не ждет. Покуда отец аббат в отъезде, у вас будет служить брат Жером. Не сомневайся, аббат Радульфус всей душой печется о делах прихода!
Синрик кивнул в знак согласия, ибо и сам знал, какие хорошие отношения были между аббатством и приходом на протяжении всего времени, что здесь священствовал отец Адам. За эти годы сменилось три аббата, но тут все складывалось иначе, чем в других монастырских церквах, в которых совершались службы для мирян. В других монастырях частенько возникали трения из-за того, что монахи не хотели делиться местом с мирянами и не желали допускать их в свои здания, а белое духовенство поднимало шум, когда его хотели вытеснить. Не то было здесь! Наверное, так сложилось благодаря кротости отца Адама, и львиная доля заслуги принадлежала именно ему, так как с ним всегда можно было полюбовно договориться.
— Он любил иной раз угоститься винцом, — задумчиво произнес Кадфаэль. — У меня еще осталась настойка, которая ему особенно нравилась, она сделана на травах и полезна для головы и для крови. Приходи вечерком ко мне в сад, Синрик, и мы с тобой помянем отца Адама.
— Приду, — сказал Синрик и даже позволил себе немножко улыбнуться, что бывало нечасто, но эта добродушная улыбка привлекала к нему детей и собак, которые по ней распознавали его истинную суть.
Бок о бок они прошли по холодным плитам главного нефа, и Синрик, выйдя через северный притвор, пошел наверх в свою темную каморку. Кадфаэль провожал его взглядом, пока за ним не закрылась дверь. Столько лет они прожили рядом, в самых хороших отношениях, но никогда близко не общались. Да и кто мог похвалиться близкой дружбой с Синриком? С тех пор как он вышел из-под матушкиного крылышка и ушел из родного дома, он, кажется, ни с кем не сходился по-настоящему, кроме отца Адама. Когда сходятся два одиноких человека, их связывает такая особенная задушевная дружба, что они составляют одно целое. Многие, наверное, оплакивают сейчас смерть отца Адама, но самую тяжкую утрату понес с его смертью Синрик.
С наступлением декабря впервые в этом сезоне монахи растопили очаг в теплой комнате. В те полчаса между ужином и повечерием, когда братии позволено было поболтать, только и разговоров было, что о замещении должности приходского священника, даже поездка аббата Радульфуса на легатский совет отошла на задний план. Приор Роберт на время отсутствия аббата переселился в его покои, и охочие до разговоров братья еще больше развязали бы языки, если бы не брат Жером — неотлучная тень приора Роберта, который счел себя обязанным замещать приора. Субприор брат Ричард по
Тщедушный брат Жером был ревностным монахом, однако многие находили, что рвение это весьма однобоко и что Жерому недостает млека человеческой терпимости, каковою, по мнению самого Жерома, отец Адам излишне грешил.
— Отец Адам был, конечно, добродетельным человеком, — сказал Жером. — Чего-чего, а этого у него не отнимешь! Все мы знаем, что он ревностно трудился на божьей ниве. Но он слишком мягко относился к чужим проступкам. Он попустительствовал прегрешениям, виновники отделывались у него легкой епитимьей и слишком быстро получали отпущение грехов.
— При отце Адаме в приходе царил порядок и добрососедские отношения, — возразил брат Амброз, раздатчик милостыни, по должности своей постоянно встречавшийся с беднейшими из форгейтских бедняков. — Я знаю, что о нем говорят люди. Уйдя из жизни, он оставил после себя благополучный приход, который не доставит хлопот его преемнику. Прихожане доброжелательно встретят нового священника, потому что привыкли к доброжелательству при отце Адаме.
— Дети всегда рады слабости наставника, который боится наказывать розгой, — поучительно изрек Жером, — а воры хвалят судью, который попустительствует преступникам. Зато когда-нибудь их ждет страшная расплата. Для них было бы лучше, если бы их заставляли платить по счетам сейчас, чтобы в иной жизни их души заслужили прощение.
Брат Павел, наставник послушников и мальчиков из монастырской школы, редко прибегавший к телесным наказаниям, разве что при самых вопиющих проступках, молча улыбнулся на эти слова.
— Излишнее милосердие — это не доброта, — продолжал ораторствовать Жером, упиваясь собственным красноречием, в эту минуту он очень гордился своим даром проповедника. — Как гласит устав, дитя, совершившее проступок, должно быть наказано розгой. А кто же эти жители Форгейта, как не неразумные дети?
В этот миг раздался звон колокола, призывавший монахов на повечерие, но и без того никто из присутствующих не собирался выступать с возражениями: Жером слыл в монастыре пустозвоном, и никто не обращал на его слова особого внимания. В ближайшие два дня ему предстояло читать прихожанам проповеди, в которых он наверняка обрушит на своих слушателей суровые обличения, да только немного народу соберется его слушать, а у тех, кто придет, его слова будут влетать в одно ухо и вылетать из другого, поскольку всем известно, что он только временно замещает священника.
Как бы там ни было, Кадфаэль, отходя ко сну, был очень задумчив, ему показалось также, что он слышит чье-то перешептывание, но сам он хранил молчание, соблюдая монастырский устав, который требовал, чтобы вечерняя молитва была для монаха последними словами перед отходом ко сну и чтобы его мысли ничто не отвлекало от богослужения. Кадфаэль ни о чем другом и не думал. Ибо, засыпая, он слышал, как внутренний голос повторяет ему сквозь дрему одни и те же слова. То были стихи шестого псалма. С этим Кадфаэль и заснул.
«Domine, ne in furore… Господи! Не в ярости твоей обличай меня и не в гневе твоем наказывай меня. Помилуй меня, господи, ибо я немощен…»
Глава вторая
В десятый день декабря аббат Радульфус вернулся. Он въехал в ворота, когда уже начало смеркаться. Вся братия была в церкви, служили вечерню, поэтому никто, кроме привратника, не увидел его пышной свиты, и только наутро, на собрании капитула, братья услышали отчет Радульфуса и узнали то, что касалось аббатства. Однако молчаливый привратник, умевший держать язык за зубами, бывал весьма разговорчив с друзьями. Он лучше всех был осведомлен обо всем, что происходило в монастыре, и брат Кадфаэль, уединившись с ним в скриптории, в тот же вечер услышал от него кое-какие новости: