Теневая линия
Шрифт:
Самым болезненным, унизительным и действенным оказался первый урок. Им стала неудавшаяся попытка побега, вызванная чисто животным стремлением покончить с муками.
На третью ночь своего плена, когда он уже оправился от психологической травмы разрушения станции, но еще не свыкся с жестоким обращением, Диф долго лежал, не сомкнув глаз, на куче прелых листьев, ставшей теперь его постелью. А Джексон, сидя в грубом самодельном кресле, все пил и пил, пока не погрузился наконец в хмельное забытье.
Диф
Он поднялся, быстро и тихо, и попытался развязать узел на шее. Руки не слушались. Он так и не смог развязать ни одной петли на удавке. Тогда он осторожно пополз к креслу старика. Другой конец веревки был привязан к его ножке.
Этот нехитрый узел, каким обычно связывают белье, отнял у него несколько минут. Близкое присутствие Джексона вызывало у него оцепенение. Пальцы превратились в трясущиеся неловкие отростки.
Диф напоминал себе, что Рафу в его годы уже ходил в рейды, что сам он – сын-первенец Главы, прямой наследник одного из старейших и достойнейших Семейств. И следовательно, должен превосходить мужеством обычных, неимущих сангарийцев вроде тех, что нанимаются к ним в поместье. Он твердил это снова и снова, как заклинание.
В Метрополии его учили конкретизировать страх, превращать его в объект для противоборства. В данном случае выбор был очевиден. Старик для него – средоточие зла, постоянный источник опасности…
Узел поддался. Диф бросился к лазу из пещеры, веревка волочилась за ним…
Петля на шее затянулась рывком. Дыхание прервалось, Дифа бросило на колени. Он судорожно схватился за горло.
Здоровой ногой придавив к земле веревку, Джексон бешено заливался надтреснутым смехом. А потом схватил посох и принялся что есть мочи избивать Дифа, останавливаясь лишь для того, чтобы дернуть за удавку, когда мальчику удавалось чуть ослабить петлю и глотнуть воздуха.
В конце концов силы старика иссякли, да и само развлечение ему наскучило. Тогда он связал Дифу кисти рук, а затем пропустил веревку через дыру в потолке пещеры и вздернул мальчика на дыбу.
Два дня он болтался под каменным сводом словно боксерская груша. Джексон подверг его всем мучениям, которые только способен был изобрести его замутненный разум, даже опробовал на нем грязные гомосексуальные штучки – тот суррогат любви, которым пользуются педерасты. И все это бесконечное время то и дело хныкал:
– Значит, хотел бросить бедного старого Джексона? Заруби себе на носу, сангарийское отродье: тебе ни в жизнь не облапошить настоящего человека.
Диф пришел в ужас. Как старик узнал?
Позже он понял, что Джексон – выбракованный раб и в ту ночь смог понять слова Дифа, сказанные в испуге и отчаянии.
Сквозь пелену боли и безнадежности он осознал: чтобы выжить, ему придется пасть еще ниже. Он станет пресмыкаться перед стариком, лишь бы тот не выдал его в деревне.
Конечно, если Джексон и проявлял иногда доброту, он делал это ради выгоды или по недосмотру. Но как бы то ни было, старик ни разу не обмолвился о происхождении Дифа.
Даже болтаясь в подвешенном состоянии, изнывая от боли и отчаяния, Диф не забывал о поучениях старших. Именно сейчас он понял, как важно для человека сохранять терпение.
Старик так и не сломил его. Возможно, Диф не поддался, потому что сама идея эта казалась ему абсолютно чуждой. Он просто не знал, что это такое – сдаться.
В Метрополии была поговорка: «Он – сангариец». Это означало: он – настоящий мужчина, и даже больше. Это значило тонны каменной решимости и абсолютную несгибаемость.
Диф был сангарийцем.
Наконец старик устал. Он снял Дифа с дыбы и, схватив за волосы, швырнул на кучу листьев. А потом, еще раз вытянув напоследок посохом, связал руки за спиной, пропустил другой конец веревки через отверстие в камне и закрепил на достаточной высоте, так чтобы Диф до нее не дотянулся. И снова взгромоздился в кресло, усмехаясь в свалявшуюся бороду.
Диф не спал ночами, лелея свою ненависть и оскорбленное самолюбие. Он взращивал в себе терпение и решимость.
Глава 18
3031 год н.э.
– Гней! – выдохнула Поллианна. – Ты меня избегаешь.
– Вовсе нет. Просто у меня работы было много.
Каждый изгиб тела этой женщины, каждый сантиметр ее нежной, гладкой кожи кричал о неутоленной похоти. Такой ненасытный взгляд бывает лишь у молодых влюбленных женщин и проституток высшего разряда. Глаза ее, как глаза уличных шлюх, становились пустыми, холодными, змеиными, как только она сходила со сцены. Сейчас она позировала, выставив вперед одно бедро, как манекенщица. И дышала коротко и часто.
Шторм сегодня не стал играть в эти игры.
– Я хочу слышать все о твоих странствиях, юная леди.
Он открыл дверь ее комнаты. Она, входя внутрь, попыталась задеть его грудью как бы случайно. Но от Шторма повеяло таким холодом, что легкая тень беспокойства промелькнула на ее слишком красивом лице.
Едва затворилась дверь, как она прильнула к Шторму всем телом.
– Я соскучилась по тебе, – шептала Поллианна, прижимаясь к нему лобком. – Я скучала по всем. И по Крепости. Но по тебе особенно, Гней. Ни с кем мне не было так хорошо.