Тени на стене
Шрифт:
Не потому ли сам он тоже стал человеком дела? Во всяком случае стремился им быть. Вынужденное безделье всегда тяготило его. Вот он уже в Москве. И что же? Вместо того, чтобы действовать, он сидит, развалясь на табурете, и вслушивается в быстрый, вкрадчивый говорок Егоркина. Не пора ли и честь знать?.. Подумав об этом, он посмотрел на часы. Десятый… И сказал себе, что — ничего не поделаешь — придется запастись терпением и дождаться утра. Ночного пропуска у него нет, и первый же патруль остановит его. Да и не имеет он права врываться ночью к чужим людям. Следовательно, надо ждать. И это даже к лучшему.
Ему вспомнилась дорога.
Как–никак отмахали километров двести. Хорошо еще, что к ним в попутчики напросился художник. В разговоре с ним и время прошло незаметно, и дорога показалась легкой, простой.
О Кубове он подумал с уважением: образованный мужик. Виталий Галактионович не навязывал своего мнения, но Мещеряк все время чувствовал его правоту. И превосходство. А он всегда чуток робел перед людьми, которые знали больше его.
Снова посмотрев на свои часы, он завел их и скомандовал:
— Отбой!
— Отбой так отбой… — отозвался Егоркин.
Он поднялся, смачно зевнул, не убирая еды со стола, тут же на полу разостлал полушубки и шинели. В кухне тепло, лучшего места им не найти. Да и умоститься можно отлично.
Глава шестая
Завтракали торопливо, обжигаясь перловой кашей и кипятком. Ёгоркин был не прочь продемонстрировать все свои кулинарные способности, но Мещеряку удалось умерить его пыл, напомнив о прямых обязанностях. Будет лучше, если маэстро Егоркин сбегает с чайничком к машине.
Егоркин, однако, не обиделся. Разносы его не трогали. Мещеряк поворчит–поворчит и перестанет. Так бывало уже не раз. Поэтому Егоркин только притворился, будто решил «поберечь запал», как советовал ему Мещеряк, а сам потихоньку продолжал гнуть прежнюю линию. Кашу надо умять, а то испортится. И мясные консервы оставлять не годится — дефицитный харч. Егоркин только для виду засуетился, гремя котелками и кружками.
И добился своего. Мещеряк, занятый своими мыслями, не заметил его притворства. Мещеряка заботило другое. Он не думал о том, с чего начать свой первый столичный день — это он успел решить еще вчера, в машине. Как ни велика была Москва, а разыскать в ней четырех человек было не так уж сложно. Кто–то ведь ведает гастрольными поездками актеров. Вот и надо к нему наведаться и навести справки. Тогда адреса, которые ему нужны, будут у него в кармане. И не только адреса. Куда важнее было решить, как повести себя с этими людьми. Служители муз, как известно, самолюбивый народ. Как бы их не обидеть.
И в себе, и в других Мещеряк превыше всего ценил человеческое достоинство, профессиональную гордость и свободолюбие. Он бы тоже никому не позволил совать нос в свою жизнь. И сейчас, думая о предстоящих встречах, он корил себя за то, что так опрометчиво пустился в путь. Идти наугад? Двигаться наощупь? Это было не в его правилах.
Но, если поразмыслить, то другого выбора у него не было. Оправданием ему могла служить уверенность, что на сей раз дело действительно не терпит. Еще хорошо, что в его распоряжении машина. И хорошо, что он прихватил Нечаева. Вдвоем они управятся быстрее.
Но тут запротестовал Игорек. Он не останется. Охота ему была сидеть в пустой квартире. Чем заняться? У него ни бумаги, ни красок… А бродить по улицам до самого вечера какой интерес? Он в Москве бывал. Отец привозил его на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Он и в Мавзолее был два раза, и по музеям ходил…
Сказав это, он по–взрослому поджал губы и замолчал, отвернувшись к окну. Ну и характер!.. Мальчишка был крут норовом, ершист. «Весь в батю», — подумал Мещеряк, которому приходилось встречаться с покойным комдивом.
Но одновременно Мещеряк должен был признать его правоту. На месте Игорька он, пожалуй, поступил бы точно так же.
— Никто и не думал тебя бросать, — сказал он. — Останешься с Нечаевым. Ключи я ему отдам. Погуляете вместе, походите по магазинам. Авось вам и краски раздобыть удастся.
— Разве их теперь достанешь? — резонно спросил Егоркин. — Да ни в жисть!.. Нашим для клуба и то раздобыть не удалось. Весь город обшарили.
— Плохо искали, — ответил Мещеряк. — Небось, больше другими делами занимались. Кроме писчебумажных магазинов есть еще и другие. В них редкие вещи продаются. В центре…
— Комиссионные? — спросил Нечаев. — У нас на Дерибабушке тоже были. Ребята вернутся из загранки и несут туда барахло…
— И комиссионные, и антикварные, — ответил Мещеряк. — Будем надеяться, что вам повезет. До четырех часов управитесь? Вот и хорошо. Но нас с Егоркиным не ждите, обедайте сами. Мы можем вернуться и вечером.
Вынув из кармана ключи, Мещеряк подбросил их на ладони и протянул Нечаеву. Потом велел Егоркину поторапливаться.
Из окна, с которого Егоркин, проснувшись, содрал синюю маскировочную бумагу, студено брезжило зимнее утро. Окно выходило в колодец двора. Подойдя к ному, Егоркин глянул вниз и, удостоверясь, что его фаэтон на месте, надел шапку–ушанку. Ехать так ехать. Хоть к черту в зубы. Ему не привыкать.
— А вам еще рано, успеете намерзнуться, — сказал Мещеряк, обращаясь не столько к Нечаеву, сколько к мальчишке, проявлявшему нетерпение. — Магазины когда еще откроются!..
— Если задержитесь, то позвоните, товарищ капитан–лейтенант, — сказал Нечаев. — В передней висит телефон. Номер я запомнил: двадцать четыре триста…
— Мог не запоминать, — перебил его Мещеряк с усмешкой. — Он не работает. Его уже давно отключили.
— Виноват…
— Ладно, чего там… — примирительно произнес Мещеряк. Он уже жалел о том, что не удержался от усмешки. Нашел перед кем кичиться своей наблюдательностью и предусмотрительностью! Нечаев просто не догадался снять трубку… Еще хорошо, что он не обидчив. А глаз у него острый и память крепкая — запомнил номер… Ему бы похвалить за это Нечаева, а он…
Свою досаду он выместил на Егоркине, который подвернулся ему под руку. Еще долго ждать?..
— Машина готова, товарищ капитан–лейтенант, — лихо отрапортовал Егоркин. Видно было, что по лестнице он взлетел одним махом: парень дышал шумно, весело, и морозные облачка пара отрывались от его побелевших губ.
По безлюдной площади гулял вьюжный ветер. Фасад Большого театра, знакомый Мещеряку по первому посещению Москвы, был неузнаваем. На его фронтоне не было чугунных коней. Верхушку театра завесили двумя декорациями: слева двухэтажный дом, а справа — роща. И это на немыслимой высоте!..