Тени на стене
Шрифт:
— А вы откуда знаете, что в этой книжке?.. — Петрухин навалился на стол.
— Николай Николаевич говорил…
— Вам?.. Когда именно?..
— Не припомню.
— Но вы его книжкой интересовались, так?..
Белых вконец запутался. Лгать он не умел. Он действительно не помнил, когда говорил с Локтевым о его записной книжке. И Белых решил молчать. Что бы он ни сказал, это обернулось бы против него. Петрухин на лету подхватит его слова и рикошетом вернет их обратно.
— Будем молчать? Не советую…
— Чего вы от меня хотите? — устало, чувствуя полную безнадежность своего положения, выдавил из себя подполковник.
— Ничего… — Петрухину показалось, будто
Он перегнулся через стол и вкрадчивым движением придвинул к подполковнику ровную стопку бумаг. По каждой страничке катились круглые буковки. Почерк у Петрухина был отличный.
— Подпись полагается ставить внизу, вот здесь, — сказал майор и ткнул коротким пальцем с обкусанным ногтем в то место, где хотел увидеть подпись военпреда. — Но сначала прочтите…
Протерев платочком стеклышки пенсне, Белых принялся читать протокол допроса. Фамилия, год рождения, должность, звание… Обыкновенные анкетные данные. Но за ними — вся жизнь.
Сорок шесть лет было у него за плечами. Но они, несмотря на всю свою тяжесть, не состарили его так, как этот последний день… У него было трудное детство. Отца он почти не помнил. Тот был учителем женской гимназии и умер от чахотки, когда сыну исполнилось девять лет. Поэтому Кузьме Васильевичу рано пришлось думать о хлебе насущном. С тринадцати лет он портняжил в уездном городке, жил у чужих людей… А потом началась война. Три года в окопах на полях Галиции, солдатский комитет, братания, митинги, и еще три года в кавалерийском седле, с красной — наискось! — лентой на заломленной папахе, сыпнотифозный барак в Туркестане, демобилизация, вечерний рабфак, политехнический институт и возвращение на военную службу… Вот она — жизнь!.. Он жил с открытым лицом, и не было ни одного дня, ни одного часа, которых он должен был бы стыдиться. Разве он не отдавался целиком работе, забывая о себе самом? В сорок шесть лет он еще бобыль. У него ни кола, ни двора, а тут…
Но в анкете, предварявшей протокол допроса, факты из его биографии были подобраны так, что он сам себя не узнавал… Было похоже на то, что рядом с ним жил другой Кузьма Васильевич Белых, даже не жил, а существовал — притворялся, хитрил, подличал… Этот второй Белых был человеком с двойным дном. Из армии его изгнали, происхождение у него было туманным… Правда, факты и даты биографий обоих подполковников совпадали, но второй Белых был другим человеком, чужаком… А раз так, то почему же он, Белых, должен ставить свою подпись вместо того, другого?.. Никогда!.. И, отодвинув от себя стопку бумаг, веером рассыпавшуюся по столу, он с решительностью, которой сам не ожидал от себя, ответил:
— Нет, этого я не подпишу…
— Вот как! Придется вас заставить…
— Не заставите.
— Хорошо, мы это запомним, — Петрухин поднялся с угрожающим видом.
Он раздумывал. Он не располагал «материалами» и не знал, как подступиться к подполковнику. И он медлил в надежде, что Белых остынет и тогда — Петрухин чувствовал это — удастся с ним сладить. Такие люди, как подполковник Белых, не способны на вторую вспышку… Вместо с тем и Петрухину тоже необходимо было время для того, чтобы собраться с мыслями и нанести решительный удар.
Раскрыв портсигар, Петрухин предложил:
— Курите, это «Гвардейские»… Вчера мне удалось раздобыть несколько пачек.
Папиросы были редкостью, и Белых протянул руку к портсигару.
— М–да… — протянул Петрухин, следя за нежно–синеватыми колечками дыма, которые пускал подполковник. — Вот вы, Кузьма Васильевич, конечно, считаете, что я к вам придираюсь. Не отрицайте, вижу… А у меня служба такая. Я придирчив даже к самому себе. Думаете, мне легко? Ночей не спишь, мотаешься… М–да, время, сами знаете, какое. Никому верить нельзя.
— Время, конечно, трудное, — подтвердил Белых.
— Война… — сказал Петрухин. — На фронте враг перед тобой, а здесь — всюду. Так что нам, — он ударил себя в суконную грудь, — трудно приходится.
Белых жадно курил.
— Ну ладно… — майор смотрел, как подполковник гасит окурок. — Продолжим нашу беседу. Я хотел вас спросить… Кузьма Васильевич, в каких вы отношениях с Анной Сергеевной?
Вопрос был задан небрежно, походя. Петрухин задал его потому, что решительно не знал, что спросить. И этот вопрос дал неожиданные результаты. Петрухин даже не смел надеяться…
— Я отказываюсь отвечать. Это не имеет отношения к делу.
— Вы так думаете? Напротив, это очень важно. Повторяю, нам решительно все известно.
— Я отказываюсь отвечать, — повторил подполковник.
— Дело хозяйское. Только на вашем месте я бы хорошенько подумал, прежде чем отказаться. Мы, Кузьма Васильевич, с вами не в бирюльки играем.
У подполковника Белых потускнели стеклышки пенсне. Он сидел, уронив длинные руки меж худых и острых колен. Он молчал, и майор Петрухин понял, что торопить его, пожалуй, не следует. Вот что значит умело поставленный вопрос!.. Петрухин мысленно похвалил себя за проницательность. Пусть эти армейские пинкертоны занимаются там изучением следов, а у него свой метод. И еще посмотрим, кто раньше распутает узелок!..
Выжидательно посматривая на военпреда, сидевшего с убитым видом, Петрухин принялся не столько даже сочинять новую версию (для этого у него было мало воображения), сколько складывать из имевшихся в его распоряжении кубиков новую картинку, как это делают дети. Из одних и тех же кубиков они могут сложить и корову, и носорога, и слона. Белых, очевидно, состоял в связи с женой конструктора. Он сблизился с нею, втерся в доверие к Локтеву, стал у них в доме своим человеком. И в удобный момент…
Но эта версия имела несколько уязвимых мест. Начать хотя бы с того, что если подполковник поставил перед собой цель скомпрометировать Локтева и убрать его с дороги, то эта история не стоила выеденного яйца. А ему, Петрухину, чертовски хотелось, чтобы подполковник Белых оказался если не матерым врагом, то хотя бы его пособником. Преступления на почве ревности Петрухина не интересовали.
Нет, надо было попытаться сложить другую картинку…
И Петрухин, расхаживая по кабинету военпреда, которого он выдворил из–за стола и на место которого уселся с видом хозяина, стал придумывать новый ход. Был он тугодум и морщил лоб с такой силой, что лицо его кривилось.
Подполковник же продолжал молчать. На этот раз он молчал потому, что Анна Сергеевна Локтева ему действительно нравилась. Поздняя любовь?.. Можете говорить все, что вам угодно. Он был счастлив, когда находился возле нее и мог слышать ее голос. Но никакая сила не могла его заставить признаться в этом. Он любил тихо, нежно, не надеясь на взаимность и даже… не желая ее. Это была его одинокая радость, его тайна, которую он тщательно берег. Ни одним словом, ни одним поступком он не запятнал своей дружбы с Локтевым, которого искренне уважал. Да и Анна Сергеевна… Она была к нему ласкова, добра. Как же он мог оболгать и запачкать ее доброе имя?.. Эти люди были ему дороги. Он хотел, чтобы они всегда были счастливы. И они должны были быть счастливы. Даже теперь. Поэтому, если судьбе угодно, чтобы кто–нибудь пострадал, то пусть этим пострадавшим окажется он, Белых.