Тени пустыни
Шрифт:
Алаярбек Даниарбек все же добрался до дворца и был принят мехмендером. Вручая ему ларец с драгоценностями Насти–ханум, оцениваемыми в неслыханную сумму, маленький самаркандец возмущался не столько тем, что пригодится ни за что ни про что давать такую богатую взятку «этому бездельнику», сколько тем, что на своем белоснежном камзоле он обнаружил подозрительные пятна и брызги — следы путешествия по грязным улочкам Герата.
Народная молва приписывала генгубу Абдуррахиму все качества великого человека: храбрость, честолюбие, жестокость, ум, хитрость, широту натуры, непоколебимость, щедрость. Но в этом длинном перечне отсутствовало одно качество — равнодушие к земным благам… Когда звенело золото, лицо Абдуррахима бледнело. Не мог он спокойно слышать звон золота. Алчность его вошла в поговорку… Рука руку моет — две руки лицо… И на что Абдуррахиму были деньги? Одна жадность. У него столько было денег, что даже в его пузе бренчало.
А физиономия мехмендера, удлиненная, как у крысы, с крысиными круглыми глазами, с торчащими, как у крысы, желтыми резцами, не вызывала доверия. «А вдруг он скажет, что меня не видел, — думал Алаярбек Даниарбек, — а вдруг он заявит, что меня по дороге ограбили, отняли ларец? А вдруг он подмигнет вон тем двум ободранцам олухам стражникам с мордами гиен?.. Плохо в чужом городе, да еще в таком, где после захода солнца все прячутся в своих домах и боятся нос показать». И Алаярбек Даниарбек вздохнул с облегчением лишь тогда, когда, пробираясь по темным глиняным коридорам улочек, вдруг услышал гудок автомобиля. Как тут не вздохнуть. Значит, близка главная улица, значит, близко советское, родное консульство.
Невозможное свершилось.
Не прозвучал еще с минаретов Шах–задэ Мансура, Мир Хусейна и Султан Муршида и сотен других призыв к вечерней молитве, кал Настя–ханум оказалась в объятиях своего возлюбленного супруга и повелителя.
А доктор Петр Иванович и его верный спутник и друг Алаярбек Даниарбек, сидя за столом в жалком, но претенциозном номере гостиницы Бурдж Хякистер, посмотрели друг на друга и покачали головой.
— Бог захочет, — важно говорил Алаярбек Даниарбек, — все обойдется. Такой богатый, такой умный, такой образованный, а берет взятки, как привратник в бане.
— Не в моем характере такие фокусы. Меня пригласили в Герат лечить больных, а не опекать сумасшедших влюбленных, — сказал туманно доктор.
— Говорят, один доктор поехал за четыре тысячи верст на конец света, в Москву, из–за карих глаз и черных кос. И все же ничего плохого не получилось, — заговорил многозначительно Алаярбек Даниарбек.
Склонный к поэтическому образу мышления, он выражал свои мысли в возвышенном стиле:
— Подобно тому, как небо, посылая иней, может погубить бутоны или заставить их расцвести, так и шах может проявить ужасающее величие или доброту…
— Ей нельзя было менять подданство, — сказал мрачно Петр Иванович.
Он смотрел в окно.
Мимо неторопливо катился вечерний Герат, душный, шумный. Гулко ухая, шлепали по пыли лапищами верблюды, груженные кипами хлопка. Вопя что–то, перегоняли их всадники на белых хамаданских ослах. Промелькнула красным пятном женщина верхом на корове. Пробиваясь сквозь пыль и толпы нищих, полз, отчаянно ревя клаксоном, автомобиль… У самой гостиницы громко спорили купцы–путешественники в гигантских белых чалмах… Доктор устало закрыл глаза. Алаярбек Даниарбек молчал.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Но в нем жила любовь, и потому
бессмертье было суждено ему.
Ты посмотри,
Как в тине светел лотос,
И ты поймешь,
Как сердце не грязнится.
Как ни странно, Джаббар проник к господину векилю в его темницу, если так можно было назвать поэтическую дачу Чаарбак Фаурке, без малейшего труда. Ни сторож у ворот, ни слуги во дворе даже не поинтересовались, кто он, откуда. Усатые стражники на террасе не прерывали игры в кости и так же азартно выкрикивали количество очков на выброшенных с треском костяшках, как и обычно. Конюхи усиленно скребли коней перед дальней дорогой.
Генгуб Абдуррахим любил хвастаться: «Даже мышонок не смеет пискнуть в Герате без нашего соизволения». Джаббар ибн–Салман далеко не мышонок. Ибн–Салман — фигура видная, появление его в Герате, хоть здесь целые кварталы населены арабскими купцами, вызвало шумные толки на базарах. Иголку в кармане не скроешь.
И тем не менее Джаббар ибн–Салман открыто явился в Чаарбаг Фаурке. Его никто не сопровождал. Он сменил свой малиновый беурминского шелка халат на черную суконную безрукавку пуштуна, а текинскую папаху — на огромную белую чалму. Он совсем выглядел бы афганцем, если бы не белесые его брови. Никого из гератцев его безрукавка и чалма не обманули.
Настя–ханум узнала его сразу, когда он шептался с дарбоном привратником — Чаарбага Фаурке у ворот, скрытых лозами знаменитого гератского винограда.
Настя–ханум была совершенно счастлива жизнью в Герате, пусть даже под замком, в плену. Тенистый и благоуханный Чаарбаг Фаурке казался ей раем, а жадный и коварный друг Гуляма, его превосходительство генгуб Абдуррахим самым милым и обходительным из людей.
Малейшая перемена страшила Настю–ханум. Подозрительное перешептывание у ворот сразу же заставило покраснеть ее глаза.
Настя–ханум совсем не была человеком подвига. Она бросилась через виноградник и вцепилась в Гуляма с очевидным намерением не отдавать его никому.
Ее тревога передалась Гуляму. Он знал, что близится его отъезд в Кабул. Он обнял одной рукой всхлипывающую жену и успокоительно бормотал:
— Не бойся!
Перешептывание у калитки прекратилось, и на дорожке под виноградными лозами появился Джаббар ибн–Салман. Гулям нахмурился. Настя–ханум еще сильнее прижалась к мужу. Неожиданный приход араба не сулил ничего хорошего.
Он как–то растерянно поглядел на супругов и сухо, чуть иронически поздоровался:
— Здравствуйте, мадам, здравствуйте, сэр! Извините за вторжение. Но вопрос важный, а у нас минуты.
Джаббар ибн–Салман отбросил всякие церемонии.
— Тысячу извинений, мадам. У нас мужской разговор.
— У меня нет секретов от жены, — сердито сказал Гулям, — у меня нет секретов с вами…
В слово «вами» он вложил всю ненависть, на какую только был способен.
Араб пожал плечами: