Тени в раю
Шрифт:
— Нет. Сегодня я была Анной Карениной. Стояла на вокзале не то в Петербурге, не то в Москве, вся закутанная в меха, и ждала свою судьбу в образе Вронского. И даже испугалась, когда, выйдя на улицу, не обнаружила снега.
— Ты похожа на Анну Каренину.
— Все еще?
— Вообще похожа.
Наташа засмеялась.
— Каждый представляет себе Анну Каренину по-своему. Боюсь, что она была гораздо толще, чем теперешние женщины. Нравы меняются. В девятнадцатом веке были еще рубенсовские формы и носили твердые длинные корсеты с пластинками
— Как раз наоборот. Старался не думать ни о газетных шапках, ни о передовицах!
— Почему?
— Думай не думай, ничего не изменишь.
— Изменить что-либо могут лишь единицы. Не считая солдат.
— Вот именно, — сказал я. — Не считая солдат. Наташа протянула мне пустую тарелку.
— А ты хотел бы стать солдатом?
— Нет. Ведь и это ничего бы не изменило.
Некоторое время она молча смотрела на меня.
— Ты очень тоскуешь, Роберт? — спросила она потом.
— В этом я никогда не признаюсь. Да и что это вообще значит тосковать? В особенности когда столько людей лишились жизни.
Наташа покачала головой.
— К чему ты, собственно, стремишься, Роберт?
Я взглянул на нее с удивлением.
— К чему я стремлюсь? — повторил я, чтобы выиграть время. — Что ты под этим подразумеваешь?
— В будущем. К чему ты стремишься в будущем? Во имя чего ты живешь?
— Выходи, — сказал я. — Этот разговор не для ванны. Вылезай из воды!
Наташа встала.
— Во имя чего ты действительно живешь? — спросила она.
— Разве человек это знает? Разве ты знаешь?
— Мне и не надо знать. Я живу отраженным светом. Ты — другое дело.
— Ты живешь отраженным светом?
— Не уклоняйся, отвечай. К чему ты стремишься? Во имя чего живешь?
— В твоих словах я слышу знакомые мотивы — типично обывательские рассуждения. Кто это действительно знает? И даже если ты вдруг поймешь «что и зачем», это сразу станет неправдой. Я не хочу обременять себя проклятыми вопросами. Вот и все — до поры до времени.
— Ты просто не можешь на них ответить.
— Не могу ответить, как ответил бы банкир или священник. Так я никогда не смогу ответить. — Я поцеловал ее влажные плечи. — Да я и не привык отвечать на эти вопросы, Наташа. Долгое время моей единственной целью было выжить, и это оказалось так трудно, что на все остальное не хватало сил. Теперь ты удовлетворена?
— Все это не так, и ты это прекрасно знаешь. Но не хочешь мне сказать. Быть может, не хочешь сказать и себе самому. Я слышала, как ты кричал.
— Что?
Наташа кивнула.
— Кричал во сне.
— Что я кричал?
— Это я уже не помню. Я спала и проснулась от твоего крика.
Я вздохнул с облегчением.
— Кошмары снятся всем людям.
Наташа не ответила.
— Собственно, я вообще ничего толком о тебе не знаю, — протянула она задумчиво.
— Знаешь слишком много. И это мешает
— Не заговаривай зубы.
— Зачем мне заговаривать зубы? Ведь мы же заключили с тобой пакт. Ты совсем недавно напомнила мне о нем.
— Пакт! Это был всего лишь предлог. Оба мы хотели о чем-то забыть. Ты забыл?
Мне вдруг показалось, что сердце у меня зашлось от холода. Правда, не так сильно, как я ожидал, — просто в груди стало холодно, будто сердце сжала бесплотная рука. Боль продолжалась лишь миг, но ощущение холода не проходило. Холод остался и отпускал очень медленно.
— Мне нечего забывать, — сказал я. — Тогда я лгал.
— Я не должна была задавать тебе такие дурацкие вопросы, — сказала она. — Не знаю, что на меня нашло. Может, это случилось потому, что я весь вечер воображала себя Анной Карениной, и у меня до сих пор такое чувство, будто я, вся в мехах, лечу на тройке по снегу, преисполненная романтики и чувствительности той эпохи, которую нам не довелось узнать. А быть может, во всем виновата осень; я ощущаю ее куда сильнее, чем ты. Осенью рвутся пакты и все становится недействительным. И человек хочет… Да, чего же он хочет?
— Любви, — сказал я, взглянув на нее.
Она сидела на кровати немного растерянная, полная нежности и легкой жалости к себе, не зная, как справиться с этими чувствами.
— Да, любви, которая остается.
Я кивнул.
— Любви у горящего камина, при свете лампы, под вой ночного ветра и шелест опадающих листьев, любви, при которой — ты уверена — тебе не грозят никакие потери.
Наташа потянулась.
— Я опять голодная. Гуляш еще остался?
— Хватит на целую роту. Ты и впрямь будешь есть после торта гуляш по-сегедски?
— Сегодня вечером я способна на все. Ты останешься ночевать?
— Да.
— Хорошо. Тогда я не буду мучить тебя рассказами о моих несбывшихся осенних мечтах. К тому же они — преждевременны… По-моему, у нас в холодильнике больше нет пива. Правильно?
— Нет, есть. Я сходил за пивом.
— А можно ужинать в кровати?
— Конечно. От гуляша пятен не будет.
Наташа засмеялась.
— Я буду осторожна. Что бы ты хотел сейчас делать, если бы мог выбирать?
XXIII
Сон этот я увидел опять только через неделю с лишним. Я ждал, что он придет раньше, а потом подумал что он вообще уже никогда не придет. Во мне даже шевельнулась робкая, слабая надежда на то, что с ним навсегда покончено. Я делал все возможное, пытаясь избавиться от него, и когда вдруг наступили эти секунды острой нехватки воздуха и появилось чувство, что все рушится, какое, наверное, появляется при землетрясении, — даже тогда я начал поспешно и горячо убеждать себя, что это всего лишь воспоминания о кошмаре.