Теофил Норт
Шрифт:
Молчание.
— Вы самый склочный человек в городе. Только и слышишь рассказы о том, как вы перевернули все вверх дном у Босвортов в «Девяти фронтонах». И у мисс Уикофф черт знает что творится. Я жалею, что пригласил вас… Господи, до чего же я ненавижу этих из Йейла!
Молчание.
— Мистер Грэнберри, я ненавижу несправедливость и думаю, что вы — тоже.
— При чем тут это?
— Если вы уволите миссис Каммингс под предлогом ее профессиональной непригодности, честное слово, я напишу письмо доктору — или какая там организация ее прислала — и опишу все, что я тут наблюдал.
— Это шантаж.
— Нет — свидетельское показание по иску о клевете. Миссис Каммингс, без сомнения, — первоклассная сестра. Кроме того, насколько я убедился, в трудное время она была единственным другом и опорой вашей жены. — Я сделал легкое ударение на слове «единственным».
Опять молчание.
Он хмуро посмотрел на меня.
— Что вы предлагаете?
— Я не люблю давать советы, мистер Грэнберри. Я слишком мало знаю.
— Что вы заладили: мистер Грэнберри да мистер Грэнберри! Раз уж мы враги, давайте звать друг друга по имени. Я слышал, вас зовут Тедди.
— Спасибо. Не в качестве совета, Джордж, но мне кажется, вам будет легче, если вы попробуете рассказать мне про ваши дела.
— Черт подери, не могу же я опять полгода жить монахом только потому, что жена находится под наблюдением врача. Я знаю кучу людей, которые держат тайком кого-нибудь вроде Денизы. Что я такого сделал? Дениза была приятельницей моего приятеля; он мне ее уступил. Дениза — милая девушка. Одна с ней беда: половину времени плачет. Французам нужно хоть раз в два года съездить во Францию, иначе они задыхаются, как рыба на льду. Говорит, что скучает по матери. Скучает по запаху парижских улиц — подумать только!.. Ладно, я знаю, о чем вы думаете. Я дам ей пачку наших акций и отправлю в Париж. Но я-то что буду делать, черт подери? Целый день играть Шекспира?.. Да скажите же что-нибудь. Не сидите как истукан. Черт подери!
— Я пытаюсь что-нибудь придумать. Вы пока продолжайте, пожалуйста, Джордж.
Молчание.
— Вы думаете, я невнимателен к Майре. Правильно, я сам это знаю. А почему? Я… я… Сколько вам лет?
— Тридцать.
— Женаты? Были женаты?
— Нет.
— Я не переношу, когда меня любят… любят? — боготворят! Слишком высокое мнение обо мне меня леденит. Мать моя меня обожала, и я с пятнадцати лет не сказал ей ни единого искреннего слова. А теперь Майра! Она страдает, знаю, что страдает. Я вам не лгал, когда сказал, что люблю ее. И разве я был не прав, когда сказал вам, что она умная и всякое такое?
— Да.
— Страдает все время… все четыре года страдает, и на целом свете — только один человек, до которого ей есть дело, — это я. Я не могу этого вынести. Я не могу вынести эту ответственность. При ней я просто коченею. Тедди, вы можете это понять?
— Разрешите задать вам вопрос?
— Давайте. Все равно я уже как каменный.
— Джордж, что вы целыми днями делаете в лаборатории?
Он встал, кинул на меня сердитый взгляд, прошелся по комнате, потом схватился за притолоку над дверью в холл и повис — как мальчишка, когда ему некуда девать энергию (или хочется спрятать лицо).
— Ладно, — сказал он, — я вам отвечу. Прежде всего — прячусь. Жду чего-нибудь, жду, куда все это повернется, к худшему или к лучшему. А чем я занимаюсь? Играю в войну. Я с детства играю в солдатики. На войну я попасть не мог из-за какой-то сердечной недостаточности… У меня десятки книг; разыгрываю битву на Марне и остальные… Разыгрываю сражения Наполеона и Цезаря… Вы тут знамениты тем, что умеете хранить секреты, — так уж и этот сохраните.
На глазах у меня навернулись слезы, я улыбнулся:
— А скоро вам предстоит новое мучение. Года через три маленькая девочка или маленький мальчик придет к вам в комнату и скажет: «Папа, я упала и ушиблась. Посмотри, папа, посмотри!» — и вас будет любить еще один человек. Всякая любовь — переоценка.
— Нет, уж лучше девочка; мальчика я не вынесу.
— Я знаю, что вам нужно. Научитесь принимать любовь — с улыбкой, с усмешкой.
— О господи!
— Позвольте мне быть совсем дураком и дать вам совет.
— Только короче.
— Ступайте через холл к ним в комнату. Станьте в дверях и скажите: «Я отправляю мадемуазель Демулен домой во Францию с хорошим прощальным подарком». Потом подойдите, встаньте на колено у шезлонга и скажите: «Прости меня, Майра». Потом поглядите миссис Каммингс в глаза и скажите: «Простите меня, миссис Каммингс». Женщины не станут прощать нас без конца, но они обожают прощать, когда мы их просим.
— По-вашему, я должен сделать это сейчас?
— Да, да — сейчас… И кстати пригласите ее поужинать в четверг в «Мюнхингер Кинге».
Он удалился.
Я подошел к парадной двери и пожал руку Карелу.
— Сегодня я последний раз у вас в доме. Если представится случай, не откажите выразить миссис Грэнберри и миссис Каммингс мое восхищение… и привязанность. Благодарю вас, Карел.
— Благодарю вас, сэр.
10. МИНО
В нижней части Бродвея, на углу Вашингтон-сквер, против старинного Колониального дома был магазинчик, куда я ежедневно ходил. Там продавали газеты, журналы, открытки, дорожные карты для туристов, детские игрушки и даже выкройки. Это был типичный Девятый город. Хозяйничала там семья Матера: отец, мать, сын и дочь по очереди обслуживали покупателей. Я выяснил, что настоящую их фамилию было гораздо труднее произнести, и, когда родители эмигрировали в Америку, они, чтобы упростить формальности на Эллис-Айленде, заменили фамилию названием родного местечка. Они были выходцами из пустынного обнищавшего подъема на итальянском сапоге, забытого не только правительством в Риме, но, как пишет Карло Леви в своей прекрасной книге «Христос остановился в Эболи», и Богом. Смысл заглавия не в том, что Христос любовался в Эболи окрестностями, а в том, что отчаяние помешало ему продолжать свой путь.
Я люблю итальянцев. В начале нашей дружбы я пытался завоевать расположение Матера беседой на их родном языке, хотя изъяснялся на нем не очень бегло. Они понимали меня с трудом. Тогда, запинаясь еще больше (зато с каким наслаждением!), я заговорил на неаполитанском диалекте; однако говоры Лукании недоступны чужеземцам. И мы стали разговаривать по-английски.
Среди того, чем славится Италия, превыше всего стоят итальянские матери. Всю душу они отдают мужу и детям. И благодаря полнейшей самоотверженности вырастают в самостоятельную прекрасную личность. В их материнской любви нет собственничества; это вечно горящий огонь очага, восторженное изумление перед тем, что дорогие тебе жизни связаны с твоей собственной. Но это чувство может быть ничуть не менее опасным для подрастающей девочки, а особенно для подрастающего мальчика, чем деспотическая материнская страсть, обычная у других народов, — ибо какое же юное существо захочет расстаться с таким теплом, отказаться от такой преданности, веселья и такой еды?
У мамы Матера любви и веселья хватало с избытком. Я каждый день заходил в магазин, чтобы купить нью-йоркскую газету, карандаши, чернила и прочие мелочи. Я приветствовал родителей с должным почтением, а детей с дружелюбной улыбкой и довольно скоро занял место в щедром сердце синьоры Клары. Все Матера были смуглыми (кровь сарацинов — завоевателей Калабрии). Двадцатичетырехлетняя Роза, казалось, не сознавала, что ее могут считать некрасивой; помощь родителям и брату заполняла ее жизнь и придавала ей бодрость. Двадцатидвухлетний Бенджи, когда наступал его черед дежурить в лавке, усаживался, скрестив ноги, на полке возле кассы. Все они говорили по-английски, но всякое неитальянское имя было для синьоры Матера непроизносимо; единственные фамилии, которые она хорошо помнила (и почитала), были: «президенте Вильсон» и «дженерале Перчин». Я только в редких случаях буду копировать произношение синьоры. Через какое-то время перестаешь замечать акцент симпатичного иностранца; дружба ломает языковой барьер.