Шрифт:
– Неужели так больно?
– Еще бы не больно – иголку втыкают прямо в глаз.
– Кто, Таня?
– Нет, Юля.
– А-а, Юля… Да, она твердо работает.
Вацлав Иванович указательными пальцами развел на две стороны свои жидкие седые усики.
– Теперь легче вже?
– Вроде немного легче. Но все равно ужасно больно. Дело в том, что я дергаюсь от укола, ничего не могу с собой поделать. Как люди выносят операцию без наркоза?
– Они дают новокаин.
– Я имею в виду – без общего наркоза. Даже глаза нельзя зажмурить.
– Ну нет,
Мне делали укол в глаз каждое утро. Вечером, когда гасили свет в палате, я не мог заснуть, потому что начинал думать об утреннем уколе. В девять, после завтрака, мы становились в очередь к сестре. Потом в курилке час примерно я плясал от боли. А после, в одиннадцатом часу, проваливался наконец в блаженный сон. Ничто мне не мешало – ни жаркое июньское солнце, ломящееся в окно, ни громкие разговоры моих пяти соседей, ни пылесос в коридоре. Все слышал, и все только убаюкивало.
Вацлав Иванович помещался отдельно. Он был тут давним, многоразовым пациентом и выпросил одиночную каморку. Без соседей, но и без окна и почти без пространства – кровать, стул, тумбочка. Мы как-то сразу друг друга отметили. Уже на второй день он стал мне исповедоваться. Со мной часто так, уже привык. Мы сидели в тихое послеобеденное время на длинной скамье с высокой спинкой в темном тупике коридора. Скамья была старая, хорошего дерева, без зазубринки отполированная тысячами спин и задов. И рук. И плеч. И вся эта больница была старая. И Вацлав Иванович был старый, седенький, щуплый с плоскими усиками вразлет.
Западный был человечек. Хотя вся его жизнь на Западе – это время оккупации и сидение в гестапо. Потом – и гораздо дольше – он сидел в лагере под Пермью. А на свободе и до, и после лагеря Вацлав Иванович преподавал математику в старших классах в маленьком городке на границе Белоруссии и Литвы. Он был чех. Я-то думал – поляк, раз Литва, Белоруссия… Но он сказал: нет, чех. И звали его сперва Вацлав Игнациевич. Однако давно уже для простоты он стал Ивановичем. Какие сильные гены! Ведь всю жизнь, можно считать, абсолютно всю жизнь он «наш». А вот – не наш. Эта белая рубашечка с каким-то особенным старомодным воротничком, мелкие ботинки вместо стандартных больничных тапочек, и самое поразительное – не стрелка, но все же складка на пижамных брюках. Ну, еще и европейские усики.
– Нэвжели вы любили в школе математику?
– Обожал. Остальное было легко. А это… одолеть алгебру… Это было как спорт.
– Математика – это логика, а логика – это разум. Все мои ученики ненавидели алгебру. Почти все. (Он еще иногда окал и сказал: пОчти все). КОтОрый час?
– Уже начало восьмого.
– НадО ужинать.
Вацлав Иванович передвигался по отделению совершенно свободно. Он попадал сюда уже много раз и знал пространство по сантиметрам. Но в коридоре стояли две одинаковые скамьи – друг против друга. И чех забыл, на какую из них мы сели. Вставая, он свернул направо, в глухую стену. Сразу почувствовал, поправился и пошел налево. Однако этот маленький пируэт вдруг ясно показал мне: Вацлав Иванович был слеп. Я взял его под руку.
– Квадрат суммы двух чисел забыли?
– Это как раз помню.
– Нэвжели не забыли?
– a? + 2аb + b?.
– Это совершенно достаточно. Если не ляжете, заходите ко мне.
Я покажу удивительную вещь. Вы слыхали о теореме Ферма?
– Да, слыхал… но забыл. Это какая-то сложная теорема, которую уже сто лет никто не может решить.
– Доказать не может, – поправил меня Вацлав Иванович. – Она совсем простая в задаче. Вы поймете. Заходите ко мне после ужина, я покажу вам.
– Ой, нет, Вацлав Иванович, это мне не по зубам!
– По зубам, по зубам, я уверен, вы поймете. Я доказал теорему Ферма.
Телевизор в холле работал скверно. Постоянно шли горизонтальные полосы, звук то исчезал, то возвращался. После программы «Время» несколько человек ушло, освободилось кресло. Я опустился в него и стал задремывать под однообразный документальный фильм про галерею Уффици. Чех не появлялся. Может быть, уже лег? Хорошо бы, глаза слипаются. Кажется, сегодня завалюсь без всяких мыслей про уколы, про боль, про завтра. Какая там теорема Ферма! Да и старик, наверное, забыл, о чем говорили. Я поднялся и зашаркал в свою шестую палату. Тапочки были без задников. Надо бы зубы почистить… но это еще идти на тот край отделения в умывальник. Нет, нет, утром, нет сил.
Каморка Вацлава темна – из-под двери света не видно. Уснул, конечно. Для очистки совести я без стука приоткрыл дверь. Старик сидел на аккуратно застеленной кровати, чинно положив руки на колени. Слабая лампочка под абажуром из толстого картона еле светила на тумбочке. На кровати рядом с ним лежала большая бухгалтерская книга.
– Входите, входите! – сказал Вацлав Иванович. – Зажигайте верхний свет. Сейчас вы все поймете. – Он нервно разгладил на стороны свои плоские усики. – Садитесь, садитесь на стул.
Я смертельно хотел спать.
– Теорему Пифагора помнят все, и вы, конечно, тоже. Квадрат гипотенузы равен…
– Сумме квадратов катетов.
– Это так, и это очень красиво. Значить, – он произнес слово с мягким знаком на конце, – если в прямоугольном треугольнике меньший катет равен трем, больший – четырем, то три в квадрате – девять, четыре в квадрате – шестнадцать, девять плюс шестнадцать будет двадцать пять. Гипотенуза равна корню квадратному из двадцати пяти, то есть пяти. Это так. Это понятно?
– Угу.
– Что?
– Понятно, понятно.
– Теперь я буду говорить тише – десять часов, там, за стенкой, женская палата, они рано ложатся.
Вацлав Иванович пересел ближе к изголовью кровати и к моему стулу. Наши колени соприкоснулись. Он протянул мне бухгалтерскую книгу:
– Значить, так, откройте.
В книге была закладка. Я раскрыл книгу и разглядел закладку. Обычная фотография пса. Пес сидел возле парадной, раскрыв пасть и свесив на сторону язык.
– Это ваша собачка?