Теоретическая и практическая конфликтология. Книга 1
Шрифт:
Общие предпосылки, исключающие из правовой борьбы все личное, обусловливают тот характер чистой состязательности, обратная сторона которого – ожесточение, острота, непримиримость и безусловность противостояния. Судебный процесс демонстрирует взаимосвязь дуализма и единства в социологическом отношении не менее наглядно, чем игровое состязание: чем строже и обязательнее единство общих норм и условий, тем обнаженнее, острее и безусловнее борьба. В конечном счете это обнаруживается везде, где противные стороны руководствуются объективным интересом, т. е. где цель борьбы и сама борьба отделены от личностей.
В любом противостоянии можно выделить два крайних типа. Борьба может вестись за чисто предметное решение, не касаясь личностей, в личных отношениях при этом может царить мир. Либо борьба захватывает именно субъективные стороны личностей, объективные интересы которых могут при этом совпадать. Так, Лейбниц как-то сказал: «Я готов дружить со злейшим моим врагом, если могу у него чему-нибудь научиться».
Понятно, что такая двойственность может смягчить враждебность и даже свести ее на нет. Но не может ли она привести к противоположному результату, т. е. усилить антагонизм? Вражда, вспыхивающая на фоне согласия и единства в объективном, в любом случае обретает чистоту и уверенность в своей правоте. Если мы сознаем это разделение субъективной и объективной сферы, если мы уверены, что не распространяем нашу ненависть на что не следует, это дает нам сознание, что наша совесть чиста, и при известных обстоятельствах способствует обострению вражды.
Действительный очаг ненависти – самое субъективное в нашей личности; ограничивая ее рамками этого очага, мы порой полностью отдаемся ей, с большей страстью и сосредоточенностью, чем если бы к ней примешивалось множество вторичных мотивов, которые на самом деле возбуждаются одним этим центральным импульсом.
Там, где вражда, наоборот, касается лишь безличных интересов, там, с одной стороны, отпадают излишние обострения и крайности, какими обычно сопровождается перенос предметного спора на личности, с другой стороны – сознание, что мы выступаем представителями высших, надындивидуальных претензий, что мы боремся не за себя, а за правое дело, придает борьбе безоглядный радикализм и безжалостность, какие мы можем наблюдать в поведении самых бескорыстных идеалистов. Не считаясь с собой, они не считаются и с другими и, жертвуя собой ради идеи, полагают, что вправе жертвовать ради нее кем угодно.
Подобная борьба, на которую личность тратит все силы, а победа достанется отнюдь не личности, а делу, выглядит благородно: такой борец ведь тоже человек, однако сумел отречься от всякого личного интереса, стать выше. В такой борьбе объективность представляется благородством. Однако после того, как разделение произведено, а борьба объективирована, ее больше ничто не сдерживает: всякое колебание отныне рассматривается как измена интересам дела, к которым борьба свелась. Отныне каждая сторона отстаивает свое дело и свое право, отказавшись от всего личного и эгоистического; отношения на личностном уровне отныне не обостряют, но и не смягчают ход противоборства; сражение, повинуясь лишь своей имманентной логике, идет с абсолютной остротой и жестокостью.
Особенно ощутимо напряжение между полюсами единства и антагонизма там, где обе стороны преследуют одну и ту же цель, например, при установлении какой-либо научной истины. Здесь всякая уступка, всякий вежливый отказ от безжалостного разоблачения противника, всякое мировое соглашение до достижения решительной победы будет предательством в отношении того дела, ради которого идет борьба, требующая отказаться от всего личного.
Аналогичную форму приобрела со времен Маркса и социальная борьба, как ни отлична она по содержанию от борьбы научных воззрений. С тех пор, как было признано, что положение рабочих определяется объективными условиями и формами производства и не зависит от желаний и поступков отдельных лиц, из социального противостояния исчезает личное ожесточение. Конкретный предприниматель не представляется больше кровопийцей и проклятым эгоистом, рабочий не обязательно должен быть жадным бездельником, обе партии перестают упрекать друг друга в злонамеренности и взывать к совести. В Германии социальная борьба опредмечивается теоретически; в Англии – практически, в деятельности профсоюзов. Личностный, индивидуалистический антагонизм преодолевался у нас абстрактной всеобщностью истории классового движения, у англичан – строгим надындивидуальным единством в акциях профсоюзов и союзов предпринимателей.
Однако борьба не сделалась от этого менее ожесточенной, наоборот, она стала сознательнее, сосредоточеннее, целенаправленнее, она радикализировалась от того, что каждый ее участник стал сознавать, что борется не только и не столько ради себя, сколько ради великой сверхличной цели. Любопытный симптом такой корреляции обнаруживает бойкот берлинских пивоварен рабочими в 1894 году. За последние десятилетия это локальное проявление борьбы было одним из наиболее яростных. Обе стороны нападали друг на друга в высшей степени энергично, но никакой личной ненависти ни рабочие к пивоварам, ни директора к рабочим не обнаруживали. В разгар борьбы вожди обеих партий опубликовали свои взгляды на положение вещей в одной и той же газете, оба излагали факты строго объективно и потому во многом одинаково, расходились они лишь в практических требованиях. В этом случае борьба освободилась от всего личного и не идущего к делу, благодаря чему антагонизм был количественно ограничен, стало возможно взаимное уважение и взаимопонимание во всем, что касалось личностей; обе стороны признали, что действуют под давлением исторической необходимости, – этот единый базис сделал борьбу лишь интенсивнее, непримиримее, последовательнее.
Далеко не всегда борьба, идущая на общем для противников основании, выглядит так благородно. Этим общим основанием может служить не объективная норма, не высший интерес, стоящий над партийным эгоизмом обеих сторон, а некая тайная эгоистическая цель, преследуемая обеими борющимися партиями. До известной степени именно так происходила борьба между двумя крупными парламентскими партиями в Англии в XVIII веке.
По своим политическим убеждениям они расходились, но не слишком принципиально; жизненно важным для обеих было не их расхождение, а общая задача – поддержать аристократический режим в Англии. Две партии поделили между собой всю арену политической борьбы, но настоящего, радикального противостояния между ними не было, напротив, был заключен негласный союз против третьей силы, которая вовсе не была политической партией. С этим связана небывалая парламентская коррупция тех времен: никто не считал зазорным торговать своими убеждениями и продаваться политическому противнику, потому что на самом деле оба противника тайно стояли на общем фундаменте, и настоящая борьба начиналась лишь за его пределами. Продажность обеих партий показывает, что ограничение антагонизма общностью сделало борьбу в данном случае не принципиальнее и определеннее, а наоборот: смысл и надличная цель борьбы замутились, утратили ясность и четкость.
В других, более чистых случаях синтез монизма и антагонизма в отношениях приводит к противоположному результату. Единство служит исходным пунктом и фундаментом отношений, а борьба поднимается над ним. Тогда борьба становится более страстной и радикальной, чем там, где она не базируется на изначальной общности предпосылок обеих партий. Древнееврейский закон разрешает двоеженство, однако запрещает брать в жены двух сестер (хотя после смерти первой жены можно жениться на ее сестре), потому что ревность между сестрами будет недопустимо сильной. То есть закон исходит как из общеизвестного факта из посылки, что антагонизм между родственниками всегда сильнее, чем между чужими. Взаимная ненависть между маленькими соседними государствами, у которых и мировоззрение, и условия жизни, и обычаи, и интересы одинаковы либо очень схожи, нередко куда сильнее, чем ненависть друг к другу больших народов, отдаленных географически и совершенно чуждых друг другу во всех отношениях. В этом заключался злой рок Греции, послеримской Италии и Англии эпохи норманнских завоеваний до того, как обе расы исчезли, образовав один народ. Взаимная ненависть племен, живших вперемежку на одной территории, связанных общностью жизненных интересов, спаянных единой государственной идеей и в то же время совершенно чуждых друг другу, лишенных взаимопонимания и абсолютно враждебных по своим интересам в том, что касалось власти, – эта ненависть по своему накалу не идет ни в какое сравнение с любой враждебностью между чужими племенами, разделенными внешне и внутренне.
Превосходнейшим примером могут служить церковные расколы и вообще внутрицерковные отношения. Здесь малейшее догматическое расхождение ведет к непримиримому противостоянию, как в конфессиональных спорах между лютеранами и реформатами в XVII веке. Как только произошел большой раскол, и протестанты отмежевались от католицизма, они тотчас стали делиться на партии, зачастую из-за самых ничтожных вещей; все партии зачастую высказываются в том духе, что, мол, лучше им объединиться с папистами, чем с протестантами иной конфессии. А когда в 1875 году в Берне возникло затруднение с тем, где отслужить католическую мессу, Папа запретил служить ее в храме, где служили старокатолики, но распорядился служить в реформатской церкви.
Льюис Козер
Внутригрупповой конфликт
Составлено по: Козер Л. Функции социального конфликта / пер. с англ. О. А. Назаровой; под общ. ред. Л. Г. Ионина. М.: Идея-Пресс; Дом интеллектуальной книги, 2000. C. 60–110.
О группосохраняющих функциях конфликта и значении институтов, выполняющих роль «защитных клапанов», Зиммель писал: «…противоборство членов группы друг с другом – фактор, который нельзя однозначно оценить как негативный хотя бы потому, что это иногда единственное средство сделать жизнь с действительно невыносимыми людьми по крайней мере терпимой. если бы мы вовсе были лишены силы и права восстать против тирании, произвола, самодурства и бестактности, мы вообще не смогли бы общаться с людьми, от дурного характера которых страдаем. мы могли бы пойти на какой-нибудь отчаянный шаг, что положило бы конец отношениям, но, возможно, не стало бы «конфликтом». не только потому, что… притеснение обычно возрастает, если его спокойно и без протестов терпят, но также и потому, что противоборство дает нам внутреннее удовлетворение, отвлечение, облегчение… противоборство дает почувствовать, что мы не просто жертвы обстоятельств» 13
13
Simmel G. Conflict / Trans. K. H. Wolff. Vol. 2. Glencoe, IL: The Free Press, 1995. P. 10.
Конец ознакомительного фрагмента.