Теория Глупости, или Учебник Жизни для Дураков-2
Шрифт:
Он говорил:
— Раньше было время литературы, а сейчас наступило время полезных советов, рекомендаций: как преуспеть или выжить; пособий по практическому применению собственных способностей. Время мечтаний прошло, наступило время реализации жалких возможностей.
И еще он говорил:
— Раньше дети ничего не знали о жизни и черпали сведения, в том числе и запретные, из книг. А теперь они знают о жизни все, зачастую больше родителей, тогда для чего им книги?
Поэтому, слегка опасаясь, что учебник "МЫ и ОНИ" может оказаться невостребованным в молодежной среде, Маркофьев предложил облечь исследование-рекомендацию в более доступную и привычную
— Наша "Теория и практика Глупости" будет расходиться, как и "Учебник Жизни для Дураков", миллионными тиражами! — предрекал он. — Потому что дураков после выхода предыдущего нашего опуса не убавилось. Надо дать им еще один шанс! Надо предложить им еще одну попытку! Пусть попробуют поумнеть, испытают себя, освоив второй том нашей дилогии!
Именно в связи с предстоящим написанием "Теории глупости" он еще много чего порассказал о себе.
— Что ты знаешь о моей юности? — сдвинув брови, пускался в излияния он. — Я был, как и ты, прекраснодушным юнцом. Верил в дружбу и святые порывы. На южном берегу побратался с компанией ребят-аборигенов. Они прилетали ко мне в гости, жили в моем доме. У них у всех были больные родственники. У одного — тетя, у другого — двоюродный брат, у третьего — троюродная сестра… Им нужны были редкие лекарства… Разве я мог отказать в помощи друзьям? Я в лепешку расшибался, добывая дефицитные рецепты. Ты помнишь, какое было время? Не только в продуктовых магазинах, но и в аптеках ничего не было. Страшное время! Тоталитарное и урежимленное до предела… От меня гости уезжали, сгибаясь под тяжестью коробов с закупленными медикаментами. Проходило дней десять, они снова звонили: "Мы соскучились! Берем билеты и вылетаем!" И прибывали. Поселялись у меня. Моя мама говорила: "Неужели не понимаешь, что они приезжают не к тебе? И не ради тебя? А за снадобьями, которые перепродают потом в своих аулах втридорога…" Но я ей не верил. Хотя почти все средства, которые благодаря моему содействию попадали, как я позже понял, на черный рынок — содержали наркотический компонент… Как была права моя мамочка! И почему я не имел с этих гешефтов своей доли? Я осознал все слишком поздно! По-твоему, лучше оставаться недотепой, которого обманывают? По-твоему, лучше питаться иллюзиями, чем грызть черствый хлеб суровой реальности? Я выбрал поумнение!
Я слушал его и не мог с ним не согласиться.
Контрольный вопрос. А вы?
— Но будем плясать от печки. От начала начал. С чего все пошло? — элегически вздыхал Маркофьев. — С того, что меня жестоко обманули в раннем детстве. Я лежал с температурой тридцать девять. Мальчишки во дворе гоняли в футбол. Я спросил родителей:
— Можно и мне пойти поиграть?
Видимо, они решили, что мне не подняться с постели. Я ведь был в жару и почти без сознания. И они разрешили:
— Иди…
А я поверил. И вскочил, будто подброшенный пружиной. И заорал от восторга.
Тут же четыре родительские руки утянули меня назад под одеяло.
В глазах Маркофьева блеснули слезы.
— Так были обмануты мои лучшие надежды, — заключил он. — Но, выходит, и мои родители небезгрешны. Если могли меня обмануть. Столь цинично и холодно!
Контрольный вопрос. Кто безгрешен?
Я расскажу вам и про тех, кто безгрешен, и про тех, кто переполнен и перенасыщен грехом. У нас будет время потолковать об этом…
А пока…
Я едва успевал заносить в тетрадь откровения моего друга. Сознавая, насколько они важны — для современников и будущих поколений, я записывал все, я боялся пропустить хотя бы буковку или слог.
Я скажу вам… Признаюсь, открою, как создаются бессмертные книги. Они складываются по словечку — в одиночестве и отчаянии, в муках неразделенной любви и ужасе близкой утраты… Только в таком парнике, в такой экзотической теплице растут вечные побеги литературы…
Ждать благодарности за эти усилия — напрасно! Добиваться возможности быть услышанным — пустая трата сил! Все тебя будут поносить и никто не поймет, тебя предадут, над тобой станут насмешничать… Ты же будешь продолжать тащить в свою рукопись, как муравей, счастливо найденное словцо или целую удачную фразу, которая весом и объемом превзойдет твои силы и твое разумение. Но она будет найдена, и взвалена на плечи, и этот крест ты донесешь во что бы то ни стало…
— Помогать людям, особенно дуракам, бессмысленно, — говорил Маркофьев. — Кто выплывет — тот выплывет сам, у него достанет на это смекалки; кто тонет — того не вытянуть на поверхность никакими ухищрениями.
Хотя он не отрицал, что подвижническая бодяга, которую мы затеяли, может принести ее читателям и почитателям успех.
— Мы, ядри твой корень, дадим шанс разбогатеть любому! — твердо заявлял он.
И еще он говорил:
— Это глупо и неправильно — пытаться создать одинаковые условия для всех. Каждый занимает в иерархии ту высоту, которая ему по силам. И по нраву. И не надо никого тянуть за уши! Не надо заботиться о неудачниках, им все равно не помочь. Тот, у кого не хватает умения преодолеть трудности — не выплывет, хоть надень на него сто спасательных кругов!
— Папа и мама истово пытались привить мне любовь к честному труду, — вспоминал он. — Мама летом без сожаления отправила единственного сына в колхоз. Бригадир привел меня на огромное поле свеклы и велел пропалывать его дотемна. Вскоре у меня заболела спина. Потом — ноги и руки. Я чуть не получил солнечный удар. Я выдержал три дня этой гребаной прополки. И дунул домой. Когда вернулся, отец, как следует отругав и всыпав ремнем, повел меня на завод. Где в духоте мне предстояло перекатывать с места на место тяжеленные болванки. Тут моего терпения хватило на полдня. Я понял: нужно искать что-то другое. Полегче. Повеселее. Пусть не такое уважаемое и духоподъемное, как труд колхозника и пролетария, зато не столь утомительное. А дураки, если им охота, могут карячиться, горбатиться и взваливать на себя трудности и тяжести. Умные для того и наделены умом, чтобы избегать хлопот, а сложности обходить стороной…
И он искал и обрел такой оазис!
Летом, в студенческие каникулы, когда наши однокурсники парами, шумными компаниями и по одиночке потянулись в теплые края, к морю, Маркофьев отсоветовал мне уезжать. И, заговорщицки подмигнув, потащил в квасную палатку на краю города.
— Я сюда нанялся на месяц, — сказал он. — И не вижу в этом ничего зазорного. Наоборот, пришлось еще приплатить, чтоб меня взяли. Но заработаю я больше, чем потерял. Мне нужен напарник. Я выбрал тебя…
Жара в то лето стояла испепеляющая. Очередь к нашему ларьку не прерывалась и не уменьшалась. Люди шли — как на похоронах генсеков — нескончаемым потоком… Кваса на всех не хватало и не могло хватить. И Маркофьев все делал, чтобы удовлетворить запросы жаждущего населения.
— Забочусь о людях, — говорил он. — Хочу, чтобы свою долю положенного пойла получило как можно больше баранов…
Как он этого достигал? О, тут была целая система! То не доливал квас в кружки. То так управлял краником и насосом, прилаженным и подключенным им для регулирования давления в квасной цистерне, что газовый баллон, вместо положенных двух атмосфер, выдавал все десять. В кружки текла сплошная пена.