Теория Невероятности
Шрифт:
– Так вот и живем, – говорит брат Володи. – Физики и лирики, вернее археологи. Атмосферочка.
– Давай, давай развлекай гостя, – говорит Володя. – Век поэзии кончается.
– Знаешь, не делай из меня идиота, – говорит брат.
– Кончается поэзия или нет? – спрашивает Володя.
– Вова, мы люди простые, – говорит жена брата. – Нам бы факты.
– Маска, я тебя знаю, – говорит Володя…Разговоры… разговоры…
– Факты – это вещь, – говорит брат. – Остальное – идеология.
Поэт смотрит на него и на его прелестную жену.
– Два
– Идеология, – говорит брат. – Это для Кати.
– Катю не трогай, – говорит Володя.
– Идеологию тоже, – говорит учительница.
– Ты можешь сформулировать свою мысль? – спрашивает брат.
– Могу, – говорит поэт. – Произведение искусства отличается от факта на величину души автора. Так будет понятно?
– Браво! – говорит учительница, и глаза ее блестят. – Катя, слышите? Столько лет!… Мой ученик!…
Она теперь совсем молодая.
– Хаз-булат удалой-й… Бедна сакля твоя, – запевает компания у окна. – Золотою казной… я осыплю тебя-а…
– Кто это? – спрашиваю я.
– Это все мамина родня, – говорит Володя. – Бабушка здесь ни при чем.
– Дам коня, дам кинжал… Дам винтовку свою-у… А за это за высе… Ты отдай мне жену-у…
– Все смешалось в доме Облонских, – говорит Володя. – Вы не находите? И лицо у него совсем несчастное. Потом я с поэтом, этим непонятным человеком, вхожу в темную комнату. Я не могу понять, зачем он привел меня сюда на эту страшную вечеринку. Может быть, чтобы показать, что человек и в семье может быть совсем одиноким? Может быть, чтобы я не стремилась к дому, какому попало, а только к настоящему? Может быть… Только зеленое окошко телевизора в этой комнате и кто-то приник к спортивной передаче. Тихо. Какое мне дело до незнакомого мне Володи! Ну да, ну он влюбился в меня – это было видно сразу. Я и сама стала какая-то другая от этого.
Да мне– то что?
– Надо что-то делать, – говорю я.
– Ну как? – спрашивает он.
– Жуть… – говорю я. Входит учительница.
– Наверно, надо что-то объяснить? – говорит она. – Ты не ожидал, что мы так живем. Да?
– Ладно. Все пустяки.
– Давайте я за такси сбегаю, – говорю я. – У меня есть деньги.
– Сиди, – отвечает он. – А хорошо бы достать машину. Пил лишнее.
– Сейчас вызову по телефону, – говорит учительница.
Она выходит. Тихо в комнате. Только зеленое окошко телевизора. Оборачивается мужчина.
– Если я вам мешаю, я могу уйти, – говорит он обиженно.
– Да. Мешаете, – жестко говорит поэт. Мужчина поднимается, идет к двери. Тихо. Поэт оборачивается ко мне. Я смотрю на него со страхом. Вот оно, свиданье. Настоящее. Взрослое.
– Катя, приведи Володю, – говорит он.
– Сейчас, – подскакиваю я.
Я бегу в столовую, где уже бухает гитара и Володя поет какую-то чушь.
Я ему киваю, и он сразу бросает
– Иди спой, – говорит он. – Неудобно.
– Он не хочет, – говорю я. – Хватит!
– Ого! – говорит брат, оглядывает всех и уходит.
Мы с Володей стоим в дверях.
– Иди сюда, певец, – говорит поэт. Володя садится рядом с ним. Я усаживаюсь на тахту.
– Могу и вам спеть, – говорит Володя. – Мишка, Мишка, где твоя улыбка… полная этого, как его… огня…
– Перестаньте, – говорю я.
– А если я не могу больше, – говорит Володя. – Тогда как? Почему ты не поешь? Ты поющий? Или только презирающий?
– Иногда поющий, – говорит поэт.
– Почему тогда не поешь?
– Мою песню пьяным не поют.
– Я не пьян.
– У тебя соус «Южный» на губах. Володя вытирает рот и протягивает гитару.
Поэт обхватил гриф цепкими пальцами и взял простой аккорд.
– Про любовь? – спросил Володя.
– Про любовь.
Поэт опять взял простои и спокойный аккорд и сказал отчетливо:
– Вставай, проклятьем заклейменный, весь
мир голодных и рабов. Володя откинулся.
– «Интернационал», – сказал он.
– Ага, – сказал поэт.
– Это серьезная песня, – сказал Володя и тяжело сглотнул. Поэт кивнул.
– Про любовь… – сказал Володя. Потом он заплакал. Мы смотрели на него.
– Так сразу не надо было, – сказала я.
Потом мы мчимся на такси по ночному Измайловскому шоссе. Белые стволы летят во тьме, белые заборы у дачек – под светом фар все кажется белое.
– Где мы? – спрашивает поэт. – Что-то меня развозит.
– Шоссе Энтузиастов, – отвечает шофер.
– Поживей, пожалуйста, – говорю я шоферу.
Тот кивает головой.
– Слушайте, козявки, – говорит поэт. – Был бы я настоящим поэтом, я бы написал о велосипедах, что висят в коридорах квартир, и на них некому кататься… Написал бы о пыльных сундуках в коридорах, где хранится одежда девчачья устарелого фасона, которую некому носить, где хранятся учебники старые, и тетрадки, и стенные газеты с карикатурами на мальчиков и девочек, которых нет давно… уже почти пятнадцать лет…
– Поживей, – говорю я шоферу, и тот кивает головой.
– Как там у Диккенса насчет дилижанса? – говорит поэт. – Ту-ру-ру – звучит рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад… Как там у Диккенса?
– Так и сказано, – говорит Володя. – Ту-ру-ру.
– Стоп, – говорит поэт.
Площадь закружилась вокруг нас и остановилась. Поэт вылезает из машины и покачивается.
– Эй-эй! – Володя выскакивает вслед за ним.
– Ничего, – говорит поэт. – Мы еще держимся за стенки. Володя, поди сюда. Подставь свое молодое, полное сил плечо.
Володя обхватывает его за талию.
– Зачем ты вылез? – говорит Володя.
– Слушай, детка, отведи меня к автомату, поскольку я бывший автоматчик… Дай пятнадцать копеек, – говорит поэт.