Теория Невероятности

Анчаров Михаил Леонидович

– Опоздал… – сипло сказал я. – Как всегда. Поздравляю вас, товарищи. Меня всего трясло.

– Дура! – закричал Ржановский. – Дура мамина? Это же твоя схема! Твоя! Где блокнот?!

– Вот… – сказал я, протягивая блокнот. Ржановский взял блокнот и открыл.

– Неплохо нарисовано, правда? – спросил Ржановский у Сявого.

И тот кивнул. Поверх

радиосхемы виднелась усмешка Кати.

– Что нарисовано? – тупо спросил я. По морде у Сявого текли слезы.

– Случайность – это проявление и дополнение необходимости, – бормотал я, когда Ржановский вез меня по Благуше.

Человек взрослеет по-настоящему, когда его первая самостоятельная работа оказывается осуществленной другими людьми. Я ехал в большой машине Ржановского, и было спокойное утро, обещавшее день трезвых забот.

«Сказка есть, дьявол вас забери! – пело у меня в душе. – Есть сказка, будьте вы прокляты, хапуги, карьеристы, энтузиасты на секунду! Есть вспышки красоты и жизни, которые ломают ребра вашим скороспелым выводам, за которыми прячется зависть от трусости и равнодушие от эгоизма! Есть светлый мир с его причинами и следствиями, и не верю в угрюмую статистику, которая прогрессивна для частных технических задач и негодна как мировоззрение. Потому что свобода – это осознанная необходимость, а какая свобода в мире тупой вероятности? Человек – это не осел между стогами сена. Он, томимый ощущением закона, высшего, чем простые „да“ и „нет“, мучаясь, ошибаясь, вглядываясь в мир и прислушиваясь к своим тяготениям, свободно проявляет свою волю и сам отыскивает свою цель, и цель его не охапка сена, она тоже уточняется по мере продвижения вперед».

Когда я вылез у ворот своего дома и машина Ржановского укатила по переулку, я вошел во двор и сразу увидел Катю.

Она сидела, строго выпрямившись, и глядела на меня, и ветер трепал полы ее пальтишка, из которого она выросла.

– Поцелуй меня, – сказала она.

Я поцеловал ее, и мы столкнулись носами.

– Что ты бормочешь? – спросила она строго.

– Ничего.

– Мне показалось что-то вроде «случайности».

– Это показалось.

Она взяла меня за рукав и повела на улицу.

Шли люди.

Я почему– то вспомнил песню Памфилия, где ненаучно утверждалось, что спутник – это сердце поэта, залетающее чересчур далеко, но всегда возвращающееся:

Пусть звездные вопли стихают вдали,Друзья, наплевать нам на это!Летит вкруг Земли в метеорной пылиВеселое сердце поэта.Друзья мои, пейте земное вино!Не плачьте, друзья, не скорбите.Я к вам постучусь в ночное окно,К земной возвращаясь орбите.

Шли люди. Привычные спутники друг друга. И никто уже не удивлялся, что вообще существуют спутники. Еще бы! Шла последняя треть двадцатого века.

– Поцелуй меня.

– При всех? – спросил я с интересом.

– Ага.

Мы опять столкнулись носами, но она удобно повернула голову, приоткрыла рот, и тут я поцеловал ее по-настоящему. Теория невероятности подтверждалась во всех деталях. Приближался конец второго тысячелетия нашей эры. Никто из прохожих, правда, ничего не знал о Бетельгейзе, но уже пора было посылать человека на Луну, посмотреть там, как и что. И проверить, нет ли какой закономерной связи между влюбленными и Луной, между совестью и выдержкой, между революционерами и детьми, между физиками и лириками, между личным гороскопом и коллективными усилиями благородных и чистых помыслами.

Так я научно нашел свою невесту, а Митя научно потерял свою. А ведь он собирался жениться именно на Кате.

Вот ведь какая штука!