Теория описавшегося мальчика
Шрифт:
Импресарио поднялся по ступеням по местонахождению инструмента и коротко нажал на звонок, который, впрочем, не сработал. Дверь была не заперта, и Жагин вошел в прихожую. Только хотел оповестить о своем прибытии, как вдруг увидел ксилофонистку. Вернее, ее обнаженную спину и великолепные ягодицы. Девушка стояла, уткнувшись лицом в книжный шкаф, в левой руке держала некий круглый предмет, похожий на пластинку, а правая рука находилась в месте совершенно интимного свойства. Женщина получала удовольствие, и Жагин, которого это сейчас мало интересовало, сделал шаг назад, подождал
— Здесь у вас открыто, — сообщил.
Она появилась скоро, раскрасневшаяся и пахнущая мечтой. Всматривалась в Жагина, пока не узнала:
— Вы?
— Метаморфозы.
— Что случилось?
— Долгая дорога к себе.
— А с головой что?
— Часть метаморфозы. Сейчас все хорошо. Мы можем перейти к делу?
— Конечно.
Сели рядом с ксилофоном. Жагин вытащил из портфеля документы:
— Я согласен с вами работать. Все доходы — пятьдесят на пятьдесят. Никаких особых условий у меня нет, просто прошу джентльменской пунктуальности. Все концерты должны начинаться вовремя.
— Без сомнения, — согласился Иван.
Импресарио посмотрел на Настеньку, и она покраснела, поняв, что этот пункт проговорен специально для нее.
— Конечно, — подтвердила.
— Я позволил себе набросать список первых двадцати городов.
Господин Жагин опустился на колени и поднес к глазам Ивана бумагу с перечнем. Пока тот знакомился с содержанием, Эндрю Васильевич подумал, что женщина по имени Настя любит этого странного человека с азиатской внешностью. Волосы и борода Ивана были вымыты, расчесаны, собраны в аккуратные пучки на индийский манер, а карельская береза инструмента пахла дорогой полиролью. Ну и чтобы жить с ксилофоном, нужна эта самая настоящая любовь.
— Согласен, — ответил Иван, ознакомившись со списком.
— По два концерта в каждом.
— Я знал, что мы найдем общий язык, Эндрю Васильевич.
— Спасибо, что доверились мне, Иван Диогенович. Да, — слегка замешкался импресарио, — с вашего позволения, Андрей Васильевич.
— Конечно.
Мужчины быстро подписали контракт, причем Настя придержала правый край ксилофона, чтобы Иван высвободил руку. Она улыбалась. Ее возлюбленный верно двигался к намеченной цели.
— Поздравляю! — протянул руку Жагин.
— И я вас.
Партнеры обменялись рукопожатием.
— Не буду вам мешать собираться в дорогу! — Импресарио поднялся со стула и почувствовал сильнейшую головную боль. Стиснул зубы. — Через три дня у нас город Ковров. Билеты и автомашина будут вовремя.
Шатаясь, он спустился по лестнице и вышел на улицу. Неожиданно берет, скрывающий лейкопластырь, треснул по шву, соскочил с головы и улетел куда-то в подворотню. Жагин сел в «мерседес» и, прежде чем тронуться, долго дышал. Боль отступила…
Настя была вне себя от счастья:
— Все происходит так, как ты хотел!
Тем не менее лицо Ивана оставалось серьезным и напряженным.
— С ним что-то не так! — определил человек-ксилофон.
— С кем?
— С Жагиным же!
— По-моему, человек находит себя, — Настя переворачивала ксилофон набок и тяжело дышала, запыхавшись. — Это замечательно!
Иван практически уже не мог ее переносить. Все в ней раздражало его измотанную душу. И казалось, что женщина его любит беззаветной любовью, той самой ветхозаветной, но от абсолюта человек-ксилофон мучился, да и не любовь была ему нужна сейчас, а точное соответствие. Ивану до боли хотелось положить Настю в ванну и открыть слив. Но вместе с тем он понимал, что сейчас Настя необходима ему. Она — технический инструмент в большом замысле, а он — Исполнитель… Неожиданно Иван вспомнил деда и, пока женщина натирала его деревянные части полиролью, сделал стоп-кадр этого воспоминания и всматривался в старика. Дед стоп-кадр отменил, повернулся, собираясь уходить, и произнес на прощание:
— Ислам, не бойся медведей!
Дед исчез. Растворился на фоне другой мысли.
— Жагин находится в опасности, — сообщил Иван.
— В какой? — Она уловила в его голосе тревогу.
— Как человек, он может погибнуть.
— Он болен? Его собираются убить? Кому его выгодно убивать?
— Я сказал: как человек!
— А как еще можно погибнуть? — Она пролила чрезмерно полироли на поверхность инструмента, вызвав в Иване приступ гнева.
— Ты можешь делать хоть что-нибудь аккуратно?!! Это почти невозможно выносить! Сосредоточься! Все, что требуется от тебя, — простая собранность, как от медсестры в больнице. Ничего более! Это понятно?!! Мы находимся в трудном моменте существования! Кругом медведи!!!
Она вновь плакала, а ее слезы бесили его:
— Перестань! Ты все время льешь слезы! Во мне антиматерия, и мне тяжело! Ты дестабилизируешь мое состояние!
— Прости!
— И не проси больше прощения!
— Почему?
— Не твоя вина, что ты не в состояния осознать меня! Стань незаметной!
— Ты не любишь меня?
— Ты можешь понять, — он почти кричал, — вбей себе в голову, что существуют вещи гораздо важнее любви! Всех Любовей на свете! За все тысячелетия! Смешанная воедино, она, любовь, — лишь запятая в важном и огромном тексте, в котором таких запятых бесконечность.
— Я понимаю, — у нее тряслись руки. Настя, не понимая за что, чувствовала огромную вину в своем любящем сердце. Влажными руками она расстегнула маленькую молнию в специальном месте кожаного чехла, в котором находился человек-ксилофон, и прислонилась щекой к его горячему мужскому остатку тела. Роняла горячие слезы, стекающие на ее губы и его плоть. Он лишь молчал в ответ, сдерживая свое короткое азиатское дыхание. Через несколько движений она почувствовала во рту вкус полироли…
Мальчик Витя, пяти лет, держащий маму за руку и шагающий за ней следом по перрону, вдруг увидел на крыше одного из вагонов невероятное количество птичек с красными головками.
— Мама, птички! — и указал пальчиком.
Мать нервничала, боясь опоздания; свободной рукой она толкала огромный чемодан. Она неделю назад развелась с мужем-вертолетчиком и теперь уезжала с сыном к маме в Ковров.
— Да-да, — не оборачиваясь, согласилась мать. — Птички.