«Теория заговора». Историко-философский очерк

Хлебников М. В.

Мистико-оккультный подход рассматривает «тайные общества» как способ эзотерического постижения фундаментальных законов бытия, имеющих преимущественно сакральную природу. Необходимо отметить, что мистико-оккультный подход достаточно вариативен. В его рамках реализуются несколько моделей. В отличие от мифогенетического, структурного подхода здесь утверждается необходимость символического постижения реальности. Если для Элиаде и его сторонников в «тайном обществе» актуализируется интуитивное ощущение вечного противоборства Космоса и Хаоса, то представители мистического направления рассматривают «тайное общество» как условие возможности познания бытия — как некоторой формулы, криптограммы. Вот как об этом говорит М. П. Холл, рассматривая античные мистерии как идеальную модель «тайного общества»: «Символы — язык мистерий. На самом деле это язык не только мистицизма, но и всей Природы, потому что каждый закон и сила, действующие во вселенной,

проявляются и становятся доступными ограниченному умучеловека посредством символов» ^{50} . Поэтому закономерно, что в итоге «тайные общества», создающие, сохраняющие и транслирующие свои особые трансцендентные знания, выступают всё же как начала самодостаточные. Заметим, что многие исследователи также возводят бытование «тайных обществ» к древнейшим временам. Сошлёмся на мнение уже известного нам Г. Шустера: «У всех древних культурных народов — у египтян, персов, индусов, евреев, греков и римлян — мы находим тайные общества, которыми руководили жрецы» ^{51} . В этом контексте значение древних «тайных обществ» определяется прежде всего их отношением к генезису собственно «тайных обществ» и не обладает самоценностью как в содержательном, так и в формальном планах.

Для представителей мистико-оккультного направления смысл знаний, подвергшихся многоступенчатой процедуре кодирования и становящихся порой недоступными, «тёмными» для самих адептов «тайных обществ», заключается в обрядовой стороне, заложенной именно в древнейших эпохах. Обратимся снова к работе Холла, к той её части, которая описывает скрытое, символическое значение элевсинских мистерий: «Вряд ли все участники мистерий понимали полностью значение этой аллегории [похищение Персефоны Плутоном], большинство полагало, что она относится к смене сезонов» ^{52} . Таким образом, внутри «тайного общества» находится ещё «более тайное общество». Подобный «матрёшечный» принцип делает «тайные общества» ещё герметичнее, самодостаточность их практически полностью исключает связь с внешним, профанным миром.

Другой представитель мистико-оккультного направления в исследовании «тайных обществ» Сент-Ив д'Альвейдр рассматривает историю как процесс борьбы между «язычеством» и христианством в его экзотерической трактовке. Французский исследователь весьма существенно удлиняет историю христианства, связывая его в Европе с такими явлениями, как орфизм и пифагорейство, акцентируя, в отличие от М. Холла, внимание на социальной стороне эзотерического процесса. «Орфизм за тысячу лет до Пифагора был в Европе одним из величайших рыцарских оплотов против нашествия азиатской революции, её ораторов, её софистов, её торговцев, её политиков, несущих гнёт и рабство» ^{53} . Борьба с язычеством приводит к необходимости создания «тайных обществ» — «социальных орденов», как их называет автор. «В коллективной воле евангельская профилактика указала три социальных ордена, соответствующих трём ступеням обучения» ^{54} . Интересно, что автор связывает указанные «социальные ордена» с деятельностью интеллигенции по степени её одухотворения, восхождения к мистическим высотам: «интеллигенция экономического ордена», «интеллигенция юридического ордена», «интеллигенция обучающего университетского ордена». То есть, как мы и оговаривали выше, перед нами пример наложения двух подходов: позитивистского и мистико-оккультного.

При обращении к историческому прошлому конкретных стран мы увидим, что «тайные общества» представляют собой достаточно распространённое явление, соотносимое с социально-политическими процессами, культурными, религиозными традициями тех или иных социумов. Так, в истории Китая «тайные общества» играют важную роль. Во II в. н.э. даосским проповедником Чжан Цзяо создаётся «Тапиндао» (Учение о пути великого равенства), сторонники которого создают «тайное общество». Несколько позже, в 402 г., возникает «Ляныпе» (Общество лотоса), преобразованное потом в «Байляньцзяо» (Секта Белого лотоса). Последнее «тайное общество», помимо решения этических, религиозных задач, активно участвует в политической жизни китайского общества. Именно оно возглавляет восстание в 1799-1804 гг. против засилья маньчжуров.

Как мы видим, китайские «тайные общества», даже относящиеся к религиозным, не замыкаются в эзотерической сфере, но достаточно реактивны по отношению к социальным процессам. Конспирологическое бытование подобных организаций не выступает как начало самодостаточное, их закрытость объясняется прежде всего конкретными социально-политическими условиями. Поэтому естественно, что сами общества обладают достаточно выраженным трансформационным потенциалом. «Неустойчивость и кратковременность существования характерны для большинства тайных обществ. Одни из них после непродолжительной деятельности сливались с соседними организациями, другие, подняв восстание, утрачивали черты конспиративной организации и превращались в открытые вооружённые отряды, к которым мог примкнуть каждый желающий, третьи раскрывались властями и подвергались разгрому» ^{55} .

Обозначенные особенности китайских «тайных обществ» нашли своё продолжение и в XX веке. Обострившаяся национальная борьба против засилья маньчжурской династии Цин, завершившаяся Синьхайской революцией, находила своё выражение и в возникновении новых многочисленных тайных союзов, получивших обобщающее наименование «хуэйдан». В основе их функционирования доминировали морально-этические принципы, актуализирующие определённые пласты традиционной китайской культуры. Так, значимым символом в подобных объединениях выступает образ Лян Шаньбао — героя известного романа «Речные заводи», защитника всех обездоленных. «Хуэйдан» в большей степени были ориентированы на решение конкретных социальных задач: «Тайные союзы представляли собой противостоящие официальным социальным и политическим структурам организации самозащиты и взаимопомощи различных слоев и групп китайского населения» ^{56} . Необходимость в подобных организациях естественно повышалась в ситуации нарастающей социально-политической энтропии, когда официальные государственные институты практически бездействовали.

Следует подчеркнуть, что «теория заговора» соотносится с широким спектром социально-политических явлений и может присутствовать опосредовано в иных социокультурных образованиях. Обратимся в качестве примера к такому феномену, как шпиономания. По внешним признакам шпиономания весьма напоминает «теорию заговора». К признакам конспирологического свойства относятся напряжённый поиск внутренних врагов, стремление к истолкованию незначительных обыденных деталей как доказательств подрывной, шпионской деятельности. В фундаментальном исследовании Луи де Ионга «Пятая колонна в Западной Европе» даны достаточно выразительные образцы шпиономании, всплески которой относятся к эпохам Первой и Второй мировых войн.

Так, в самом начале Первой мировой войны объектом шпионской истерии становится известная швейцарская фирма «Магги», которая, по мнению французских обывателей, служила прикрытием немецкой разведывательной сети. Идея о том, что обратные стороны рекламных щитов швейцарской компании используются в качестве «почтовых ящиков» германскими агентами оказалась настолько правдоподобной, что нашла своих сторонников и в Англии. «Сообщения из Франции о рекламных вывесках “Магги” привели к тому, что в Лондоне создали специальные группы людей, которые, захватив отвёртки, занялись просмотром обратной стороны всех рекламных плакатов» ^{57} . Шпионов видели в бродячих музыкантах, официантах, парикмахерах, ювелирах, священниках, монахинях, то есть в представителях тех профессий и родов занятий, которые традиционно считаются безобидными или, по крайней мере, политически нейтральными.

Шпиономания, как и «теория заговора», не имеет национальных границ, проявляет себя в различных странах. Известный советский писатель Л. Пантелеев в своём дневнике военных лет описывает достаточно симптоматический случай, произошедший в Ленинграде в самом начале войны: «Когда вспыхнула настоящая шпиономания, я был очевидцем нескольких даже очень конфузных историй. А один раз, может быть, даже спас человеку жизнь. Огромная толпа тащила по Садовой во второе отделение милиции сильно пожилого человека в новенькой “с иголочки” форме. Мальчишки, помню, уверяли, что у него “околыш на два сантиметра больше, чем у наших”» ^{58} .

Но можем ли мы при всех перечисленных признаках, сближающих шпиономанию с конспирологией, отождествлять данные понятия? На наш взгляд, это не совсем верно. При обращении к онтологическим основаниям шпиономании мы получаем следующую картину. Шпиономания возникает в ситуации резкого, катастрофического для индивидов, изменения жизни, привычного окружения, смены привычных и ясных социальных ориентиров. Стрессовая ситуация усугубляется отсутствием объективной информации, понимания протекающих процессов. Тот же Луи де Ионг отмечает: «Под влиянием сильного, но безотчётного чувства страха, под влиянием раздражения, в обстановке беспомощности и неуверенности нарастает внутреннее напряжение. Возможность разрядить такое напряжение появляется в том случае, если люди могут найти в своей собственной среде тех, кого можно было бы заклеймить словом “враги”» ^{59} . В отличие от шпиономании конспирологические настроения напрямую не зависят от социально-политических катаклизмов, хотя, естественно, с ними связаны. Поэтому интенсивность и длительность шпиономании ограничена рамками первых этапов военного конфликта.