Тепло родного очага
Шрифт:
Над ними в небе тянулись две-три стаи каких-то отдаленно уносящихся птиц. Стаи были вытянуты каждая в ниточку. Но, приглядевшись, Антон почувствовал, что стаи эти никуда не летят. Они просто висят в воздухе. И, еще пристальнее вглядевшись и даже чуть поближе подойдя, Антон понял, что это вовсе не стаи, а развешенные в воздухе над поляной, подсыхающие и подсохшие над костром грибы. Казалось, грибы висели просто так, возможно, что даже не были нанизаны на нитки. Тем более что, обирая грибы, обрезая их и порою разламывая, пожилые эти мужчина и женщина поднимали их над головой и развешивали прямо в воздухе усталыми усушенными пальцами. И эти небольшие осенние боровики и красноголовики послушно и совершенно невесомо взвешивались над поляной.
Далеко
Какая-то еле слышная мелодия, как поздняя осенняя паутинка, висела над поляной, прозрачная и тоже невесомая. Мужчина и женщина явно вслушивались в эту мелодию, потому что порою прекращали работу, складывали руки на коленях и так замирали надолго, как будто навсегда. Но потом вновь принимались обирать грибы и только изредка поглядывали друг на друга.
И, внимательно всмотревшись в осенние фигурки этих прямо на глазах стареющих людей, Антон вдруг догадался, что музыка не просто висит над поляной: она, как тонкая, но бесконечно крепкая паутина или поблескивающее уплотнение воздуха, была натянута между мужчиной и женщиной.
И было что-то в этих старых людях до боли, до трепета знакомое, но такое, что признать было трудно. Вроде Антон смотрел со стороны в какой-то степени на себя, а уж движения рук, постановка плеч и головы старой женщины напоминали не то Антонину, не то ее давным-давно умершую мать.
На цыпочках, чтобы не хрустнуть неосторожно сучком, Антон удалился с поляны. Он ушел совсем. Он долго выходил к домашним мосткам своим обрывистой гористой гривой, и вдали была видна лиловая туча, из которой лиловыми шалями с белыми и длинными подвесами стелился снег. Снег засыпал далеко видневшиеся по равнине дороги, села, деревушки, и пахло снегом оттуда чисто, сухо и бодряще. Невдалеке, за обрывом, виднелся опять-таки полузнакомый чей-то домик за тесовой глухой оградой с резными тесовыми воротами. По крыше дома прыгала сорока и весело трещала языком во все стороны. Женщина в телогрейке и в кирзовых сапогах растворяла ворота. Растворила. Поднялась, немного сутулясь, на высокое крыльцо и скрылась за дверью в сенях. Вышла из сеней с большой деревянной лопатой и принялась разгребать дорожку от крыльца к воротам и от ворот вниз тропинкой к дороге. Снег был сухой, юный и рассыпчато сеялся с лопаты, раскидываемый на правую и на левую стороны. Женщина была похожа на глубоко постаревшую Антонину.
Антон вернулся к мосткам, когда Антонина уже заканчивала полоскать белье. Серебристые белые рубахи Антона она распластывала по воде, и те распластывались, потом пузырились, вздувались и сверкали на солнце. Яростно гонимые алою от холодности воды и жара работы рукой, они взбивали вокруг мостков золотистую и серебряную пену. Антонина ловко выкручивала рубаху, выжимала из нее все золото и серебро воды с шумом и грохотом, а потом бережно укладывала поверх груды такого же свежего белья на мостках. Потом брала кальсоны, длинноногие, со стороны совершенно живые, но послушные, удивительно напоминающие оторванную нижнюю половину человеческого тела, и широко швыряла их с мостков. И кальсоны распластывались. Антонина хватала их за концы штанин обеими руками, встряхивала и начинала раскатывать по воде, с грохотом швырять их туда и сюда.
Гора белья росла и завершалась.
И наконец Антонина разогнулась. Бросила спокойный синий взгляд на Антона.
— А мне почудилось, ты ушел куда-то.
— Да ну! Куда я мог уйти? — пожал плечами Антон.
— Да кто тебя знает! — улыбнулась Антонина и вся распрямилась и расслабила руки, плетями распустив их вдоль тела. И закрыла глаза.
Так постояла некоторое время, потом вдруг как бы спохватилась и быстро принялась складывать белье в таз. И, не разгибаясь, крикнула:
— Подавай сюда ушаты!
Антонина ловко нагрузила ушаты и подала их сразу двумя руками перед собой с мостков. Антон принял ушаты и почувствовал, что стали они много тяжелее. От ушатов освежающе пахло озерной водой и
Антонина подняла таз к бедру, крепко обхватила его и начала подниматься от мостков. И, когда она проходила мимо Антона, разъезжаясь шагами тяжелых сапог в песчаности тропинки, Антон, держа в одной руке коромысло, другою рукой неожиданно для самого себя и как-то неуклюже обхватил Антонину за плечи и коротко поцеловал в леденистую красную щеку.
Антонина не подняла головы, но продолжала шагать и лишь поправила упавшую на глаза белесую длинную прядь. А потом с отдаленным каким-то недоумением спросила:
— Чего это ты? Вдруг?
— Да так, ничего, — сказал Антон, смутившись и вроде бы даже оправдываясь.
Они медленно поднялись по тропинке к дому. Антонина впереди, Антон следом. И, проходя сквозь калитку, Антон издали заметил, что в почтовом ящике на заборе у калитки лежит какой-то конверт. Он вытащил оттуда конверт, одной рукой повертел его перед глазами. Письмо адресовано было Антону, но адреса обратного на нем не было.
Антон поставил ушаты посреди двора и прошел к крыльцу. Он присел на крыльцо, вынул из кармана телогрейки конверт и разорвал его. Он вынул плотный листок бумаги величиною с хорошую мужскую ладонь, исписанный с обеих сторон. Антон пробежал его глазами с одной стороны и, не читая вторую сторону, достал из кармана пачку папирос и коробку спичек. Антон размял папироску, взял ее в губы и некоторое время сидел, пожевывая папироску губами. Потом чиркнул спичкой, прикурил, приподнял перед собою конверт, приложил его к письму и подпалил их. Держал перед собою конверт и письмо, пока те не обуглились и сплошь почернели. И тогда Антон дунул на пепел. Пепел развалился на черные беспомощные лохмотья и разлетелся в разные стороны.
Антонина ходила вдоль двора и на длинные исхлестанные дождями веревки развешивала стираное белье, время от времени вытаскивая его из того, потом из другого ушата. Мужские, женские и детские одежки она внахлест накладывала из ушата на локоть левой руки. Из-за села заносило в небо высокую лиловую тучу, из-под которой пахло снегом.
Глава II
Вечерняя далекая сторожка
Я вспоминаю ненастный ноябрьский вечер, когда все глубокое, и озеро и село, все дальние и ближние озера — все было занесено ледяными и хлесткими дождями. Дожди налетали откуда-то из черной моросящей мглы, они грохотали по тесовым и драночным крышам, они окутывали какими-то лиловыми и одновременно алыми шарами лампочки на столбах вдоль улиц, они с визгом сыпались на капюшон дождевика и иссекали грязь и лужи мельчайшей дробной рябью. В тяжелых резиновых сапогах я спустился по тропинке к озеру и, глубоко хлюпая в мозглой лужеватой воде, направился к проходной на центральную усадьбу совхоза. Оттуда мне нужно было позвонить в Опочку, потому что мой телефон не работал.
Окно в сторожке чуть мерцало сквозь клубы несущейся по стеклам ненастной мглы. Как будто птицы какие-то с растрепанными крыльями слетались из тьмы на огонек, какое-то одно ничтожное мгновение приникали к окошку, скребли его торопливо трепещущими хлипкими пальцами и уносились дальше — вдаль, вдаль, в темноту. Дверь была закрыта изнутри на крючок, и я постучал. Быстро на стук мой послышались внутри сторожки спокойные шаги. Крючок прогремел, и дверь приоткрылась. Я увидел невысокую пожилую, женщину в платке, накинутом на голову и на плечи, в поношенном брезентовом плаще и в сапогах. Лица женщины я не мог разглядеть, глядя из мглы на свет одинокой коридорной лампочки в проходной.