Тепло родного очага
Шрифт:
Я никогда еще не видел так рядом взгляда не подозревающей о постороннем присутствии птицы. А видеть было надо! Нельзя умереть, не повидав поблизости восторженных глаз, воспевающих солнце, воспевающих жизнь, воспевающих свет, глаз прекрасной и свободной птицы. Как они были серьезны, эти маленькие налитые пением глаза! Именно с того самого утра и на всю жизнь я понял, что, когда встает солнце, птицы не просто кричат, они не просто щебечут, нет! Все из них, кто может петь, именно поют, именно воспевают, и сердца их в эти мгновения полны необычайной и в высшей степени серьезной радости. Только тот, кто видел на рассвете такие поющие глаза, может понять, как это для птицы важно и как она в это время величественна. Какой недосягаемый в это мгновение птица поэт. Самец пел во всю мощь своей крошечной и такой бескрайней души, он совершенно не заметил меня, а может быть, он просто не обратил на меня внимания.
И это продолжалось долго, так долго, что я потерял ощущение времени. Я просто смотрел на поющую птицу и за эти минуты прожил в сердце своем, может быть, не одну человеческую жизнь. Зато весь наступивший день самец уже не знал покоя, он занят был кормлением своих птенцов, которые отчаянно пищали под крышей моего сарая и требовали есть, есть и есть. Вместе с самцом металась над хутором и его супруга в поисках самых неуловимых для человеческого взгляда мух и мошек, которые необходимы были подрастающему семейству. Я издали следил за их неутомимой заботой и всячески желал им успеха. А в сердце я надеялся, что следующим утром… Но следующего утра уже не случилось.
И виною тому был мой серый молоденький кот. Есть на свете такие животные, как, впрочем, и люди, которых судьба до поры, до времени балует. Такие существа считают, что все им позволено и что никакое дело не может проходить без их участия. Мой старый кот, о котором я уже не однажды рассказывал, из приблудных, он с первых дней своих понял, как превратна жизнь, и поэтому ни в какие посторонние дела не вмешивался. Он был терпим ко всем себе подобным, то есть к тем, кто вместе с ним рожден, чтобы пройти тернистые дороги жизни. На ласточек мой старый друг не обращал никакого внимания, и они его не трогали. А надо сказать, что ласточка — птица бойкая и даже отважная. Не раз мне приходилось видеть ласточек, которые с завидной смелостью и умением прогоняли от своих птенцов довольно-таки внушительных посягателей. К числу таких посягателей и причислил себя наш молоденький баловень. Он не упускал ни одной минуты, чтобы не заглянуть в сарай и полюбопытствовать, что же это там под крышей, кто поднимает по временам такой невероятный шум и говор. Именно по этой причине самец, откуда бы он и куда бы ни летел, завидев забияку, яростно проносился над ним черной стрелой. И это до поры, до времени пугало агрессора.
Но агрессоры, кто бы они ни были, существа по природе своей, такие, что ни с чем и никогда не могут смириться, они убеждены, что над любым противником в любой ситуации они должны одержать верх. И скоро я с тревогой стал замечать, как в ответ на бреющий полет встревоженного самца мой баловень стремительно, прямо с места, вспрыгивает и вот-вот лапой полоснет ласточку прямо в воздухе. Было ясно, что развязка близка. Но я не ожидал, что она придет в такой прекрасный, полный ветра и облаков полдень. Но именно во второй половине дня я увидел моего молоденького пушистика деловито вышагивающим в кусты с какой-то трепещущей жертвой в зубах.
Как оказалась ласточка в ладонях у моей жены, никто не помнит. Не поняла, наверное, этого и ласточка. Только жена, вся содрогаясь от смятения, почувствовала, что между пальцами у нее бьется что-то теплое и бесконечно драгоценное. И чувство стыда, вины и безнадежности охватило нас. Не успел я опомниться, как самец вырвался из рук и стрелой взмыл высоко в небо. Он взлетел стремительно и так же стремительно вдруг бросился вниз за сарай в огороды. И в ладонях у жены остались только три маленькие лужицы крови.
В страхе, что коты найдут раненую птицу, я долго бродил за огородами, но поиски мои были напрасны. К вечеру собрался дождь. Как это всегда бывает перед затяжным ненастьем, сначала начали падать мелкие редкие капли, потом оборвались. Потом закапало снова. И опять перестало. К вечеру дождь плотным ровным шелестом накрыл нашу равнину и мерно грохотал по тесовым крышам сарая. Он гулко и ровно барабанил в пустое ведро, вверх дном повешенное на колышек возле колодца. Начало смеркаться. Я накинул плащ и надолго ушел за огороды. Я бродил там, всем телом чувствуя, как страшно лежать одному в холодной и мокрой траве, истекая кровью и понимая, что надеяться не на кого.
Уже в темноте я вернулся домой. Дождь с небольшими перерывами, без прояснений в небе и на сердце, продолжался три дня. И три дня мы заглядывали под крышу сарая, не появилась ли там среди шести маленьких головок, шумных и пискливых, рядом с молчаливой головой матери еще одна. Но все под крышей было безрадостно. Мать вылетала иногда из сарая на охоту, но какая охота может быть для ласточки под дождем!
На четвертый день дождь прекратился, но по небу летели быстрые плотные облака и резкий ветер свистел в проводах и рощах. Сделалось холодно. Я заглянул в сарай и не поверил своим глазам. Самец сидел в гнезде, птенцы потеснились, а самка пристроилась рядом под крышей на жердочке. Она молча смотрела на своего супруга, который сидел распушившись, и глаза его снизу подергивались желтоватой пленкой.
Вернулись чистые, ясные дни, и ласточка уже совсем не знала покоя. Ей работать пришлось за двоих. Она металась над хутором с самого раннего утра и до позднего вечера, но птенцы, не умолкая, кричали под крышей нашего сарая и требовали, требовали есть. Самец молча сидел у самого края гнезда, и время от времени глаза его снизу подергивались пленкой, словно он засыпал. А может быть, он засыпал и в самом деле. Иногда самка, чтобы передохнуть, садилась перед гнездом на жердочку и печальными глазами смотрела на супруга. Тогда он открывал глаза, с трудом поднимал голову и долго смотрел на нее глубоким темным взглядом, словно хотел запомнить ее навсегда. И скоро наступил такой момент, когда я увидел, что голова его, как маленький дымчатый мешочек, из гнезда беспомощно свесилась вниз.
Рана на груди оказалась небольшой, хотя для полета была, видимо, болезненна. Да к тому же она уже зарастала. Самец умер от истощения.
Птенцам в гнезде стало просторней, но вылетать они не собирались. Материнского старания для них, таких прожорливых, было явно недостаточно, и силы у птенцов прибывали не очень. Между тем из соседних хуторов и деревень подросшие и быстро крепнущие птенцы уже взвивались в небо. Они почувствовали волю, они увидели простор, они начали понимать, как прекрасно жить высоко под солнцем и как это великолепно, когда в груди бьется сердце, в крыльях наливается сила, а жизнь им казалась бескрайней и бесконечной. Только наши птенцы боялись покинуть гнездо. А ласточка металась и металась над хутором.
Но скоро несколько ласточек появились на нашем дворе. Они залетали под крышу сарая и криками, собственным смелым полетом и завлекательным хлопаньем крыльев пытались выманить подростков из гнезда. Но у подростков не хватало духу. Тогда взрослые ласточки все вместе принялись ловить над хутором мошек и кормить птенцов.
И пришел такой день, когда один из птенцов все же выпорхнул из гнезда. Он выпорхнул, и растерялся, и вцепился в первую попавшуюся ветку какого-то незнакомого куста и так остался висеть на ней до самого вечера. А ласточки, и молодые и старые, летали вокруг неумехи, подбадривали и что-то, видимо, ему объясняли.