Теплые острова в холодном море
Шрифт:
В горячке этих мыслей у развилки за брошенным хутором Павел пошел не той дорогой и вышел к озеру с другой стороны, но не сразу это понял и, не увидев на берегу лодки, испугался, что ее могли угнать. Тотчас же вспомнилась ему добрая хозяйка лодочной станции и в ужасе подумалось, как станет он выбираться к стоянке, сколько будет должен отдать ей денег и не придется ли бросить здесь все вместе с паспортом и бежать.
«Это должно было кончиться чем-то дурным», — твердил Макаров, лихорадочно обыскивая глазами угрюмое озеро. Затопленные деревья и стволы тянулись на сотни метров, тихо плескалась вода, приближались сумерки, он с трудом различал очертания берегов, снова поднялся на дорогу и пошел к развилке. Мужчина и женщины, не поднимая головы, по-прежнему собирали
Не лодку угнать, так могли подшутить и спрятать или унести весла, украсть легкомысленно спрятанный в кустах рюкзачок — мало ли что на уме у живущих на больном острове людей, которым все прошлое — легенда и они не хотят ее знать, но живут так, словно ничего здесь и не было.
Однако никто ничего не тронул и лодка лежала на песке, там, где он ее бросил. Озера были совершенно пустыми теперь, все отдыхающие давно вернулись на лодочную станцию, он остался один на тихой предзакатной воде, быстро проходил через каналы и спокойно греб на плесах, и это одиночество, вечернее безмолвие, уже подернутые желтизной смешанные леса с чередовавшимися округлыми березами и черными остроконечными елями, яркая августовская заря с пылающими розовыми облаками, отражавшимися на застывшей, блестящей, сонной поверхности, по которой легко шла лодка, оставляя долгий, темный след, достигавший выложенного камнями невысокого берега, проносившиеся мимо утки, редкие всплески рыб и голова какого-то водяного зверька, неспешно плывущего поперек озера, — эта обыденная, прекрасная и равнодушная жизнь только усиливала его смятение.
«Не лучше ли было б, — безмолвно вопрошал друга Макаров, словно весь день этот провел вместе с ним, шел на причал, потом поднимался на гору и любовался пейзажем, а теперь сидел напротив и настороженно и недоверчиво слушал, и говорящему надо было убедить не его, а самого себя в том, в чем и сам не был вполне уверен, — не правильнее было бы, если бы эти горы, каналы и озера остались неприкасаемыми и не было бы здесь, как в старину, никого, кроме монахов, трудников и паломников, и коль скоро мы с тобой ни под один из этих разрядов не попадаем, то и нечего нам тут делать?»
Недалеко от причала сидел и, согнувшись, как нестеровский монашек, удил самодельной удочкой рыбу мальчик с лодочной станции, он проводил взглядом последнюю лодку, залаяла собака, и женщина на причале поглядела на приплывшего с озера человека удивленно, не решаясь спросить, как он отдохнул и не заблудился ль по дороге к скиту, несмело предложила купить пива и сушеных окуньков по рублю за штучку. Павел рассеянно сунул ей деньги, взял бутылку и пакет таких же мелких рыбок, каких ловили они с Сережей, и пошел вперед, продолжая свой лихорадочный монолог.
«Неужели тебе мало того, что чуть не потонул по дороге на Анзер и сжег паспорт, а мне черт знает что мерещится и я позорно маялся животом?» шептал похудевший за несколько дней, осунувшийся и странно поглупевший человек, ступая уставшими ногами в разбитых кроссовках по красивой дороге, размахивая руками, и если бы кто-нибудь поглядел на одинокого, разговаривающего вслух с самим собою ходока, то наверняка бы подумал, что тот пьян или душевно болен.
Внезапно и очень резко похолодало, Макаров пошел быстрее, и вдруг ему снова почудилось, что кто-то за ним бежит. Павел скинул капюшон, потому что тот мешал боковому зрению и слуху. Состояние его было близко к панике. Определенно за ним кто-то шел. И как только идущий останавливался, этот человек, уже дважды попадавшийся им по пути к Долгой губе, останавливался тоже, затихал и с ненавистью глядел в спину и озирающееся лицо преследуемого.
«Боже, Боже!» — взмолился несчастный путник. Он замер, чтобы пропустить преследователя, если, конечно, тот существовал наяву и не был обыкновенным поздним прохожим, никакого отношения к Макарову не имеющим. Но сзади было тихо. Никого не было в этот вечерний час на дороге. Все это был бред, отголосок ночных кошмаров, угрызений совести и одиночества, всего, что извлекали из его потревоженной, иссеченной души заброшенные северные острова-отоки.
Макаров заставил себя остановиться и выпить пива. Оно было теплым и противным, и после него сразу же захотелось курить. Павел принялся искать пачку — но сигарет нигде не было, и не сразу припомнилось, что он подарил их женщине с Секирной горы. В желудке заурчало от голода, он стал торопливо очищать окуньков и жевать невкусную, пересушенную и пересоленную, рыбу, но заглушить желание курить не могло ничто, и от того состояние его сделалось еще более муторным. Чего бы не отдал он сейчас за обжигающий горло дым и мерцающую во тьме, успокаивающую сигарету, и как трудно было поверить, что всего несколько дней назад одна только мысль о табаке вызывала у него отвращение!
«Так когда же я был болен — тогда или сейчас? Отчего тебе покойно и хорошо здесь и почему мучаюсь я? Почему раздражает меня эта покойная красота и кажется неестественной и подлой?» — спрашивал у товарища идущий по дороге человек, озираясь по сторонам и уже желая, чтобы попался ему хоть кто-нибудь, у кого можно было бы разжиться табачком.
«Глупый ты, глупый, — отвечал Илья. — я же предупреждал: не попади в дурацкий круг», но, не слушая его, Павел думал: «Надо скорее отсюда уезжать, пока не случилось с нами чего-либо похуже, пока не накрыла настоящая беда» а отсутствовавший Поддубный больше ничего не говорил, будто знал неведомое Макарову и, поджидая у костра товарища, в сбивчивых и напыщенных рассуждениях его угадывал не только головное и книжное, идущее от ума, а не от сердца, но и подспудное желание снять с себя ответственность и переложить на чужие плечи, обвинив другого в том, что тот его сюда привез.
Все это понимал и Макаров и оттого таил в себе и не высказывал мысли вслух, однако успокоиться не мог, горячился, нервничал и спорил с самим собой, как если б ему опять исполнилось двадцать лет; он думал о сыне, который был так восторженно-счастлив на озерных и лесных островах, и детское упоение перевешивало все рассуждения и сомнения отца, вспоминал давешних деток, жалел, что увидел эту землю так поздно, не их доверчивыми и бесхитростными глазами, или хотя бы не побывал здесь с Поддубным во времена студенческой юности, — сам себя измучил и, вскоре оказавшись совсем рядом с поселком, свернул к ближайшему ночному магазину, где собралась очередь в несколько человек.
Среди покупавших водку болтливых людей ему стало чуть легче, и на миг мелькнула мысль никуда не ходить, а переночевать в гостинице, взять бутылку, закуску и посидеть одному со своими думками, Сережка уже наверняка спит, а Илья как-нибудь догадается, что товарищ его не рискнул идти ночным лесом.
Но он заставил себя отсечь эту мысль, спросил лишь пачку сигарет и, два часа спустя вернувшись в сплошной темноте в лагерь и уже ничего не боясь, коротко сказал обрадовавшемуся, облегченно вздохнувшему и одновременно с тем встревоженному его видом куму, что все ему необыкновенно понравилось, только он очень устал, соскучился по жене и хочет домой.
— Кум, мы так не договаривались, — начал было возражать Илья.
— Тогда мы уедем без тебя, — произнес Макаров твердо.
— На чем?
— Я узнавал, завтра в пять уходит «Алушта».
— Хорошо, поедем на «Алуште», — не стал спорить Илья и молча ушел в палатку, оставив Макарова одного возле затухающего ночного костра.
14
С утра погода испортилась, ветер пронизывал весь остров, раскачивал верхушки деревьев и гнал по небу сухие облака, по заливу гуляла рябая, пенистая волна, кричали на берегу и не шли в воду чайки, и на ветру и холоде они сворачивали палатку и упаковывали рюкзаки. Снова Поддубный был очень серьезен, придирчиво убирал лагерь, сжигал мусор и даже не стал обжигать консервные банки и закапывать в землю бутылки, а положил все в рюкзак.