Тёрнер

Джозеф Мэллорд Уильям Тёрнер был дитя Лондона. Отец его, перебравшись в столицу из небольшого девонского городка, открыл цирюльню на Мейден-Лейн, неподалеку от Ковент-Гарденского рынка. Матушка была из семьи потомственных лондонских мясников. Сам Тёрнер всем знававшим его казался воплощенным горожанином – приземист, коренаст, полон энергии и задирист. Речь его была речью кокни, лондонского простонародья, и изъяснялся он на языке улиц.

Этим его наследство не ограничивалось. Внешне он весьма походил на отца, который, по словам друга семьи, был “невысок, худощав и мускулист, с небольшими голубыми глазами, крючковатым носом, выпяченным подбородком и свежим цветом лица”.

Тёрнер в кабинете гравюр Британского музея

Сын

мог похвастать, если можно так выразиться, тем же носом и подбородком. Однако старший Тёрнер, добавляет свидетель, “имел нрав повеселей, чем у сына, и улыбка никогда не сходила с его лица”. Легкий его характер, несомненно, способствовал успеху цирюльни, где главное – угодить посетителю, да и коммерческая жилка, похоже, была у него в крови. Свое отношение к деньгам родитель передал сыну. “Если отец и хвалил меня, вспоминал Тёрнер, – то только за то, что я сэкономил шиллинг”. Это был урок, который он усвоил на всю жизнь.

У Мэри Тёрнер нрав был куда круче. Подверженная взрывам темперамента, она впадала в припадки ярости, которые с годами стали неукротимы, так что дело дошло до сумасшедшего дома. Судя по описанию ее ныне утраченного портрета, Тёрнер имел “несомненное сходство с нею в области глаз и носа… держалась она прямо и выглядела мужеподобно, чтобы не сказать свирепо”. Раздражительность матери Тёрнер унаследовал также, но границ здравомыслия не пересекал никогда.

Уильям и Мэри Тёрнер обвенчались летом 1773 года в церкви Святого Павла постройки Иниго Джонса [1] , что в Ковент-Гарден. То обстоятельство, что на брак пришлось получать “особое разрешение”, наводит на мысль о спешке или каких-то иных затруднениях. Два года спустя, в их собственном доме – номер 21 по Мейден-Лейн – появился на свет их первый сын. Младенца крестили всё в той же церкви в Ковент-Гарден, позаимствовав троицу крестильных имен, скорее всего, у деда и прадеда по материнской линии. День рождения Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера, 23 апреля 1775 года, известен в народе как день святого Георгия, а также считается днем рождения Шекспира. Было и другое предзнаменование. Когда ребенку исполнилось четыре дня от роду, в послеполуденном небе наблюдалось явление “трех солнц” – достойная прелюдия к карьере художника, по преданию объявившего на смертном одре, что “солнце – бог”.

Жизнь окрест была деятельная и шумная. Цирюльня Уильяма Тёрнера располагалась на первом этаже; там он, орудуя мягкой барсучьей кисточкой, бойко намыливал щеки представителям публики почище. Подвал соседнего дома занимало заведение, иносказательно именуемое “ночной концертный зал”, но торговали там сидром. Любопытно отметить, что дом 21 по Мейден-Лейн использовался Свободным сообществом художников [2] в качестве выставочного помещения, а позже там разместилась школа Объединенного общества художников Великобритании. Что ж, Лондон полнится случайными совпадениями такого рода.

Некоторое время спустя Тёрнеры переехали в дом 26 по той же Мейден-лейн, напротив, и поселились на северной ее стороне. Впрочем, солнце в любом случае вряд ли пробивалось в глубь этого узкого проулка, расположенного в самом сердце района, уже тогда известного как Вест-Энд.

Район, вообще говоря, был популярный; селились там актеры, художники и проститутки. Площадь Ковент-Гарден славилась банями и борделями, недаром один из современников окрестил ее “площадью Венеры”; таверн с игорными домами поблизости тоже хватало, и проворные карманники шныряли в толпе. Словом, если б вам вздумалось пройти краткий курс по теме “жизнь лондонской улицы”, стоило бы прогуляться по Мейден-Лейн и окрестностям. Часто отмечают, что у детей на рисунках Тёрнера такие настороженные, внимательные лица, и выглядят они, как бы это сказать, не по возрасту. На одном из своих набросков художник приписал снизу: “Дети собирают лошадиный навоз, полют траву”. Такова была его жизненная среда.

По соседству имелись и более почтенные заведения: ювелирные лавки, типографии, лавки изготовителей париков. К тому ж туда часто наведывались тогдашние театралы, поскольку с одной стороны находился Королевский театр на Друри-Лейн, а с другой – Королевская опера Ковент-Гарден. Так что ничего случайного в том, что молодой Тёрнер зарабатывал себе на жизнь и тем, что писал театральные декорации, нет; лондонский воздух пропитан театром.

Бродя по Ковент-Гарденскому рынку, Тёрнер впитывал в себя ауру его шумной жизни, очаровывался игрой ярких его красок. Великий толкователь Тёрнера, Джон Рёскин [3] , родившийся в девятнадцатом веке, отмечал, что тот “…не только не гнушался хламом и сором, он ценил и искал его – ибо им полон был Ковент-Гарден после рыночного дня” [4] . И в присутствии Рёскина Тёрнер назвал “грудой камней” свой альпийский пейзаж. И апельсины всю жизнь писал так, словно видел их на прилавках своего детства.

И потом, разумеется, рядом текла Темза, чуть южней его дома на Мейден-Лейн. Перейти двор, пересечь Стрэнд, пробежать по проулку – минуты три, не больше, и вот ты на берегу. Тёрнер, прославленный певец Темзы во всех ее настроениях и состояниях, впервые увидел реку у лондонского порта, где качаются на волне у причалов баржи, лодки и всякие прочие суда. Это был шумный и грязный портовый мир, где море и город сливались в объятьи, словно любовники. Мир торговли и мены, но Тёрнер видел не только это. Он видел суету и спешку при приближении прилива, и то, как лодки “проскакивают” под Лондонским мостом, когда отлив благоприятствует этому. Он близко знал моряков и торговцев, рабочих и уличных мальчишек, которые бродят по прибрежной грязи, выискивая, что вынесла им река. Это был его мир. Это был пейзаж его воображения. У Темзы он жил, у Темзы, пришел срок, он умер. Река была неотъемлемой частью его души.

Лондон бывал и губителен, и милостив. В 1786 году в возрасте пяти лет от неизвестной болезни умерла младшая сестра Тёрнера. Внезапно оставшись единственным ребенком в семье, мальчик приобрел, как свойственно таким детям, склонность к уединению и сосредоточенности. Можно предположить, что впоследствии он чем-то переболел тоже, потому что три года спустя родители решили отослать его в Брентфорд-на-Темзе, где воздух был здоровее, чем в Лондоне; его передоверили дяде по матери, Джону Маршаллу, который, продолжая семейную профессию, был мясником. Семья жила над лавкой, на северной стороне рыночной площади. Со временем Тёрнер хорошо познакомился с побережьем Темзы в обе стороны от Брентфорда; впечатления от поездок в Патни и Туикнем, Кью и Хэмптон-корт прочитываются в его дальнейших работах.

Его отправили в Брентфордскую бесплатную школу на Хай-стрит. Там он выучился читать, писать и считать – в достаточной мере, чтобы в дальнейшем заняться торговлей. Однако как раз тут мальчик выказал охоту к совсем иной стезе. Тёрнер сам однажды поведал, что по дороге в школу развлекался, “рисуя мелом на стенах курочек и петухов”. Способности к рисованию не остались незамечены, и весьма вероятно, что первый заработок в качестве художника ему принесла раскраска от руки гравюр в издании “Древностей Англии и Уэльса” Генри Босуэлла. Этот толстый том познакомил его с изображениями соборов и аббатств, замков и монументов; впечатление, надо полагать, оказалось незабываемым и глубоким, поскольку в дальнейшей своей жизни он к этим древностям не раз обращался.

Из Брентфорда с друзьями дяди его отправили в приморский курортный городок Маргит, где он оставался несколько месяцев, также посещая местную школу. Но истинное его образование происходило за её стенами, у моря. Навсегда заворожил его мир рыбаков – их лодки, их сети, их улов.

Самые ранние рисунки Тёрнера датируются 1787 годом. Они вполне традиционны. Двенадцатилетний мальчик срисовывает с гравюр, порой меняя что-то по-своему, мосты и замки. Первые наброски сделаны в Оксфорде, куда дядя его, мясник Джон Маршалл, переехал, уйдя на покой. Однако похоже, что вскорости мальчик уже вернулся в Лондон, поскольку есть свидетельства тому, как в это примерно время отец пришпиливал его рисунки к стенам цирюльни и приторговывал ими по цене от шиллинга до трех. А кроме того, рассказывают, что тогда же Тёрнер-отец заметил одному своему клиенту, художнику Томасу Стотхарду [5] , дескать, “сын мой готовит себя в художники”. Ему, надо полагать, хотелось услышать от знаменитости одобрительные или поощряющие слова, но сыну его и без того рвения было не занимать.