Территория книгоедства
Шрифт:
То есть люди рабочие чувствовали при нем себя оскорбленными и униженными. Еще бы: после временного изобилия середины 50-х получить в результате хлеб из кукурузной муки, черствеющий прямо у тебя на глазах.
Чувствовала себя оскорбленной и художественная интеллигенция. Действительно, человек, открыто разоблачивший культ Сталина и подаривший людям надежду на переоценку культурных и социальных ценностей, устраивает настоящую «охоту на ведьм» в лице художников-абстракционистов и им сочувствующих.
Чем-то мне Никита Сергеевич напоминает нынешнего белорусского батьку
«Выбор катастроф» А. Азимова
Прихожу я к своему приятелю Рукавицыну, захожу в квартиру и ужасаюсь. Стены голые, вокруг запустение, даже комнатное растение кактус, предмет гордости и любви хозяина, стоит грустное в горшочке на подоконнике с облетевшими от грусти иголками. Сам хозяин сидит на кухне, и лицо у него не веселее кактуса. Я спрашиваю:
– Рукавицын, ты болен?
– Я не болен, – отвечает приятель, вынимает из-под чайника книжку и со вздохом передает мне.
– Айзек Азимов. – Я пожимаю плечами. – Ну, про роботов, нашел о чем горевать.
– Про каких таких, к черту, роботов! Про бессмысленность нашей жизни.
И, загибая на руках пальцы, Рукавицын начинает перечислять все беды, которые неминуемо обрушатся на голову человечества и истребят его скоро к едрене-фене.
Пальцев на руках не хватило, потому как бед оказалось ровным счетом пятнадцать – от гибели Вселенной до тотального мирового голода как следствия перенаселенности планеты.
– Так что работай не работай, поливай кактус не поливай, все одно – хана, – сказал Рукавицын и задумчиво посмотрел на меня. – Слушай, – он почесал в затылке, – а ведь это хороший повод устроить небольшие поминки. По человечеству. Ты как – за?
В глазах его запрыгали огоньки. Я понял, что на ближайшее время гибель человечества отменяется, и полез в карман за бумажником.
Гг
Газданов Г
Эмигрант эмигранту рознь. Если Бунин, Зайцев и Осоргин до конца своих дней писали исключительно о России, то Газданов о родине, которую покинул в шестнадцать лет, писал мало. Исключение – рассказы и «Вечер у Клэр», первый роман писателя, где в ретроспективе показаны жизнь и мытарства молодого солдата добровольческой Белой армии, – роман, основанный на собственном коротком, но страшном опыте автора.
«Я плохо и мало знаю Россию, т. к. уехал оттуда, когда мне было 16 лет; но Россия моя родина, и ни на каком другом языке, кроме русского, я не могу и не буду писать», – писал он Горькому из Парижа в 1930 году.
Прозу Газданова сравнивали с прозой Набокова (тогда Сирина) и Марселя Пруста.
Здесь позволю себе короткое отступление о так называемом сравнительном методе в литературной критике. Когда человеку, пишущему о книге, сказать о ней нечего, но сказать надо (за рецензии платят деньги), тогда он и прибегает к вышеупомянутому методу, то есть начинает сравнивать книгу с произведениями уже существующими и как-то себя зарекомендовавшими. При этом, если критик сравнивает автора, например, с Прустом, самого Пруста критику знать вовсе не обязательно, про Пруста, его стиль, манеру и прочее написаны десятки исследований. Метод Пруста – метод импрессионистического письма, запись мгновенных впечатлений, и если у сравниваемого автора обнаруживается что-нибудь сходное, то критик смело напишет: «В манере Пруста». Причем достаточно расставить те или иные акценты, как статья (рецензия) становится или положительной, или отрицательной: «В лучших традициях» такого-то (Пруста, Гоголя, Достоевского…) или «слепо следует манере» такого-то (список тот же).
На примере Газданова в очередной раз убеждаешься, что во все времена критика, даже благожелательная, необъективна.
Все, написанное словами, сопоставимо. И когда все активно стали искать истоки Газданова в Прусте, вдруг выяснилось, что Пруста тот не читал вообще. Конечно, опытный критик вывернется и начнет рассуждать о незримых течениях духа и неисповедимых путях искусства, по которым независимо от писателя одни и те же идеи перемещаются от автора к автору.
Но почему-то про самобытность начинают вспоминать лишь тогда, когда писатель лежит в могиле – под небом Франции ли, России, неважно какой страны.
Гайдар А
Мне Гайдар нравится – просто потому, что нравится, вот и все.
«Жил человек в лесу возле Синих гор», – разве плохой писатель может так начать книгу?
А все это «советское» – «несоветское», «наше» – «не наше» – дурость и блажь, и блажные дураки те, кто такое деление принимает. За хорошие книги, неважно, когда написанные – при советской власти, при несоветской, – стыдиться стыдно – извините за тавтологию.
Жизнь и творчество этого «писателя от природы» (определение мое. – А. Е) было не таким уж безоблачным, как о нем писали в прежних гайдаровских биографиях. То есть понятно – бои, контузия, в двадцать лет увольнение «в бессрочный отпуск» из Красной армии, без которой сын комштаба 35-й дивизии Аркадий Гайдар жизни своей не мыслил, – одно это добавит всякому на лицо морщин.
Но были и другие печали, о которых в биографиях не рассказывали. А именно – цензурные ножницы, режущие по-живому художественную кожу произведения в зависимости от перемены климата.
Вот случай, о котором сообщает историк отечественной цензуры Арлен Блюм. Он сравнивает известный рассказ писателя «Голубая чашка» в варианте 1936-го и 1940 года.
1936: «Есть в Германии город Дрезден, и вот из этого города убежал от фашистов один рабочий, еврей…»
1940: «Есть за границей какой-то город, и вот из этого города убежал один рабочий…»