Террор на пороге
Шрифт:
— Поразмысли лучше, что мы подарим Иде Наумовне? — Это была моя мама. Нора сочла нужным назвать ее по имени-отчеству. — Мама твоя, если не ошибаюсь, тоже еврейка. Я, однако, о ней постоянно…
«Старый и неуклюжий прием: прикрываться друзьями-евреями, — говаривал Дмитрий. — Сие таит в себе полуправду. А полуправда, как давно установлено, форма лжи. Но опаснее, потому что это ложь, которая рядится в одежду правды».
«Нора же прикрылась еврейской свекровью», — молча добавил я. И сразу себя одернул: а если «евреечка» представляется ей словом ласкательным? Ведь я не обижаюсь на «Николашу»
Но уменьшительные словечки Кураева на Норино «словечко» похожи не были. Я силился от этого убеждения освободиться, избавиться. А оно вцепилось и не отпускало меня.
«Шовинисты выдают себя, когда им требуется «излить всю желчь и всю досаду», — вразумлял меня Дмитрий. Он привычно подкрепил себя цитататой из классика — в данном случае грибоедовской.
Кураев был из тех русских людей, которые пригвождают антисемитов свирепей, чем сами евреи. Поскольку евреи стесняются…
— Все это такая чушь, — настаивала жена. Я не отреагировал. — Но запомни: ни на Жерара Филиппа, ни на Жана Марэ, ни на Жана Габена ты не похож! — выпалила она со взвешенностью, которую предсказал Кураев. — А как та брюнеточка к тебе привалилась!
— Слегка дотронулась до плеча.
— Ах, ты это заметил? И даже запомнил!
К жгучей брюнетке Нора меня, похоже, приревновала. И, стало быть, она все же… Наконец, появилась причина возрадоваться. Но радости не было.
Крик
Мамин муж и, соответственно, мой отец, вернувшись с войны в сорок пятом, известил, что намерен жениться на радистке, которую в слепящем дыму и непроглядном кошмаре сумел заметить и разглядеть.
— Я боялась, что будет хуже: тебя могли там убить!.. — ответила мама.
Ту фразу я напомнил своей жене Деборе, когда она, разузнав, что я, наряду с увлечением наукой, увлекся еще и научной сотрудницей, заявила: «Лучше б ты умер!».
Я не только процитировал мамины слова, обращенные некогда к папе, но и попытался ими Дебору укротить, урезонить. Она, однако, была непримирима: «Да, лучше б ты умер!..».
По профессии адвокат, Дебора защищала лично себя с гораздо большей активностью, но с меньшей разумностью, чем своих клиентов в суде: эгоистичная заинтересованность часто лишает здравости и логичности. Дебора вроде бы превратилась на время в своего вечного противника — прокурора. Но и он вряд ли бы потребовал высшей меры наказания за супружескую неверность.
— Не придавай значения тому, что человек произносит в пылу. Это всего-навсего звуки, принадлежащие лишь голосу и эмоциям, — убежденно, хоть и негромко внушала мне мама.
Она, прозванная в семье миротворцем и справедливцем, на сей раз, как и обычно, призвала нас достичь взаимопонимания и покоя. Но Дебора решительно принялась делить между собой и мной шестнадцатилетнюю дочь Аню. Она судорожно выискивала аргументы:
— Когда твои родители разводились, ты остался, конечно, с мамой!
— Отец со своею радисткой на меня и не претендовал…
Переговоры наши по бесперспективности своей напоминали «мирный процесс» на Ближнем
— Что вы сцепились? Я буду с бабушкой…
Моя мама вынуждена была тоже вступить в дискуссию:
— Двадцать три дня назад, страшно вспомнить… — Значительные события, счастливые и трагичные, мама воспроизводила точно, по датам. — Террористы обстреляли машину, в которой ехала домой молодая семья: жена, муж и трехлетняя дочь. Теперь девочку-сироту воспитывает бабушка… Только несчастье, Анечка, может на годы оставить внучку наедине с бабушкой. При живых родителях… или если их уже нет. Только несчастье… — Обратившись к нам с Деборой, мама добавила: — Дай Бог, чтобы Анечке не приходилось никого из вас выбирать. И ради этого никто не должен ни с кем расставаться…
Мамина мысль была простой и естественной, но именно естественные и бесспорные мысли во гневе нас покидают. Маму я не наблюдал во гневе ни разу.
— Никого из нас не надо выбирать, — повторила она. — Мы — не политики!
Дебора, остудившись, вдруг зримо для меня осознала, что наш с ней разрыв, в самом деле, станет бедой для дочери.
— Это была всего лишь мимолетная история… — пробормотал я, зачем-то напомнив о своем увлечении.
— Мимолетная, но мимо не пролетела, — вяло отпарировала Дебора.
Кстати, поводов для расставаний у нас за годы супружества не возникало. Несмотря на далеко не полную совместимость характеров… До оскомины банальная истина о притяжении зарядов разноименных к супружескому бытию отношения не имеет. Физический закон семейным не стал. Но есть ли в той переменчивой, непредсказуемой сфере хоть какие-нибудь обязательные законы? Так что и отталкивание разноименных зарядов в домашних условиях вовсе не обязательно.
А я с неожиданной ясностью ощутил, что не только фразы, произносимые в запале, а и решения, принимаемые в угаре страстей, нельзя воспринимать как не подлежащие пересмотру. Те горячечные решения хорошо бы подвергать неспешному осмыслению, дабы не очутиться у них в плену.
Покорительницей мама моя никогда не слыла. Но после того, как она развелась, желающих с ней свестись оказалось немало. В ней угадывалось то, что отобрало у людей усталое и раздраженное время: благожелательность, сострадательность. И справедливость… Ни один из претендентов, однако, в наш дом не вошел. И как-то я интимно полюбопытствовал:
— Соблюдаешь верность отцу? — А не вслух, про себя, расширил тот бестактный вопрос: «Верность отцу, который вполне наладил новую жизнь с радисткой?»
— Соблюдаю верность своей любви. Пусть и отвергнутой…
Это было сказано без малейших признаков пафоса и надрыва, как нечто само собой разумеющееся.
…Мама всегда очень опасалась кого-нибудь разбудить. Если человек спит, он хотя бы не надолго спасен от собственных проблем и напастей окружающей нас реальности. Когда меня одолевали тревожные сны, мама невесть как угадывала это по моему дыханию и, умудряясь не пробудить, осторожно переворачивала меня со спины на бок или с одного бока на другой. Так повелось с детских лет…