Террор на пороге
Шрифт:
Для мамы те слова прозвучали весьма убедительно: подлинные «исторические события» она испытала на своей горькой судьбине. И мама отнесла документы в Ленинградский Государственный Первый педагогический институт иностранных языков на английский факультет. В школе я учила немецкий, относясь к нему с той же максималистской бескомпромиссностью юности: совсем недавно завершилась война с Германией — о немецком факультете для меня даже речи не могло возникнуть. Мама это понимала.
Так я стала студенткой того института и благословляю судьбу: английский язык всю жизнь был моим неизменным подспорьем и выручает нашу семью по сию пору.
Институт в те годы располагался в здании бывшего Смольного заведения для купеческих девиц, поблизости от Смольного института благородных девиц, где в свое время воспитывались три сестры моего деда Георгия Елчанинова.
Путь пролегал туда, как и прежде в школу, по улице Чайковского, а затем — мимо Таврического дворца и парка, музея Суворова — по сказочно прекрасным местам Ленинграда.
В конце первого курса мои легкие от невероятной сырости подвального жития забили тревогу. И по категорическому требованию врачей нам предоставили небольшую комнатку при кухне, называвшейся в былые времена «комнатой для прислуги». Естественно, в общей квартире дома на Синопской набережной.
Училась я прилично, получала повышенную стипендию и уже после первого курса стала давать уроки английскою детям и внукам наших знакомых. Материально семье жить стало полегче. А студенческое бытие приносило мне, как, я полагаю, вообще молодым людям, много приятностей.
Но когда я была уже на четвертом курсе, в семью нашу вторглась беда: бабуленьку мою, которой шел всего семьдесят второй год, настиг обширный инфаркт. Это случилось 1 октября 1952 года.
В те годы больных с инфарктом лечили лишь «покоем» — лежи на спине, почти не шевелясь, и сердечные раны, может быть, зарастут. Мы с тревогой ждали восемнадцатого дня, который считался Рубиконом. Я училась тогда во вторую смену, до двух часов находилась дома и могла обихаживать мою любимую бабушку. А вечером возвращалась с работы мама: так мы подменяли друг друга.
Восемнадцатого октября я сварила любимый Анисией Ивановной борщ, накормила ее, и, уже будучи в дверях, обернулась, перехватила ее взгляд. Она закинула голову, чтобы лучше увидеть меня и, как оказалось, запомнить…
Когда вечером возвращалась в трамвае домой, к моей душе прильнула ее душа: я почувствовала это прикосновение физически. Со страшным предчувствием открыла дверь комнатушки… Бабуленька лежала не в постели, а на столе, покрытым простыней. Я рухнула, потеряв сознание.
Восемнадцатый день закончился не исполнением надежд, а вторым инфарктом, унесшим навсегда мою незабвенную бабушку, лучшего человека, встретившегося мне на жизненном пути.
Вокруг, оказалось, было немало людей — соседи по квартире и дому; узнав о случившимся, начали подходить друзья… Но я их тогда не замечала. Не помню, не знаю… как я позволила увести себя к кому-то переночевать. Это стало моей самой большой виной перед бабушкой и перед мамой, которая так нуждалась в моем присутствии в тяжелейший вечер ее жизни, в ту страшную ночь.
Простите меня, родные… Всю жизнь испытываю стыд и раскаяние, что тогда от горя не соображала… не сознавала, что должна была ни на миг не покидать маму, оставшуюся сиротой…
Бабуля, жена полковника-дворянина, скончалась в комнате для прислуги. Быть может, и это тоже олицетворяло цель Октябрьской революции?
Когда, много лет спустя, тоже восемнадцатого числа, но в мае 1976 года, от такого же обширного инфаркта ушла из жизни и моя мамочка, я похоронила ее в бабушкиной могиле на Охтинском кладбище в Ленинграде, а на черном могильном камне рядом с их фотографиями написала имена моей единственной семьи, дочерью, внучкой, ребенком которой я была и останусь навсегда… Там же фотография, имя, отчество и фамилия моего отца — Евсея Борисовича Фейнберга: он тоже навсегда теперь вместе с ними, а не в «вечной мерзлоте» Магадана. Пусть символически, но это так…
Окончив институт и получив свободное распределение, я долго не могла устроиться на работу: в то время в городе к гуманитарным профессиям особого внимания не проявлялось. Мамочка моя страдала жесточайшей астмой и нуждалась в санаторном лечении. Помочь ей я могла лишь случайными заработками и уроками английского.
Одновременно, отыскивая адреса учреждений, где мое знание языка могло бы пригодиться, я безрезультатно моталась по отделам кадров… Однажды я зашла в интуристский отдел гостиницы «Астория», где мне предложили место… официантки в зале для иностранцев. Я внутренне содрогнулась, но пообещала «подумать». Это было единственное реальное предложение. Но оно меня шокировало. На той же Исаакиевской площади, где расположена гостиница, как раз напротив, я увидела мощное серое здание (потом узнала, что когда-то в нем размещалось германское посольство). Подошла к нему и прочла: «Морской атлас». У входа стоял матрос с ружьем. На мой вопрос, нет ли в «Атласе» отдела, где могут пригодиться иностранные языки, он ответил, что есть. Начальник отдела транскрипции спустился, чтобы поговорить со мной. Не знаю, что выражало мое лицо — отчаяние или надежду, — но капитан первого ранга, который выслушал меня в вестибюле, тихо и ясно сказал: «Приходите завтра на работу». Я уверена, что мне в тот раз, как бывало и ранее (и в будущем — на протяжении всей жизни!), помог Господь Бог, чтобы уберечь от каких-либо опрометчивых, неразумных действий… Спасибо Ему за это и за все, что я получила от Его всезащищающей и всепрощающей любви!
Этим капитаном первого ранга оказался Симон Львович Берг, достойный сын своего знаменитого отца, выдающегося ученого, академика Льва Семеновича Берга. Через десятилетия вновь благодарю его и сохраняю память об этом интеллигенте…
Однажды после работы мне нужно было отправиться на другой конец города к своим юным ученикам. Решила зайти перекусить в студенческую столовую Ленинградского университета. Встретила там случайно (или по велению судьбы!) будущего отца моих детей, Николая Сетунского. А в ноябре 1956 года сложила свое «приданое», уместившееся в небольшом походном сундучке деда Георгия Елчанинова, который прошел с ним три жесточайших войны, и отправилась навстречу новой, московской, жизни. Вскоре туда же переехала и моя мама.
На этом я завершу рассказ о петербургско-петроградско-ленинградской эпопее жизни семей Елчаниновых-Фейнбергов.
А все, что случилось позднее, — это сюжет для другого рассказа…