Террор на пороге
Шрифт:
Забрать меня из детского дома-интерната не представлялось возможным: они продолжали недоедать и в эвакуации. Не хватало всего самого необходимого. Вот что я прочла в сохранившемся письме моей мамы к ее подруге Зине, которая вместе с воспоминаниями о моем отце прислала и «Марусины письма», наши фотографии и даже одно из моих писем из Кировской области, которое я уже процитировала.
«15-го марта 43 г.
…С 16 января у нас установлена норма хлеба на иждивенцев и детей — 200 гр. Единственное, что поднимает дух, — успехи наших войск. Если будет так продолжаться, то, может быть, недалеко время, когда, мы вздохнем с облегчением и соберемся вместе». Далее, в том же письме: «Вчера, в воскресенье, все собрались дома — семья
Объясню, почему семья стала такой многочисленной.
Вскоре после нашего долгого путешествия и конечного пристанища в селе Бутырки туда добралась моя тетя Наташа, мать сестренки Ирочки и жена сгинувшего в сталинских застенках дяди Сережи. Она приехала полубезумной, так как искала нас среди детских трупиков, валявшихся в воронках от бомб вдоль железной дороги, возле Великих Лук. Она не застала нас там, опоздав на час. К счастью! Иначе все бы мы погибли от голода в Ленинграде, ибо она собиралась забрать нас обратно домой. Ее взяли работать в детсад. Затем, как я уже рассказала, вырвались из блокадного Ленинграда мои мама и бабуля.
Оставшийся единственным не арестованным мужчиной в нашей семье второй мамин брат Владимир Георгиевич Елчанинов не стал жертвой сталинского террора лишь потому, что работал начальником материально-технического снабжения геологической экспедиции под Житомиром — далеко от всевидящего ока НКВД. В начале войны он был мобилизован в танковые войска, базирующиеся на Урале. И в чине старшего лейтенанта исполнял в армии те же обязанности, но уже в танковых частях. Его жена Анна и трое детей — Юрий, Ольга и Валерий, испытав все ужасы бегства от наступающих немецких войск (они приехали провести лето с мужем и отцом под Житомир), оказались в Кыштыме без зимней одежды и средств к существованию. И когда представилась возможность отправить семью к нам, в Кировскую область, чтобы вместе как-то выжить, дядя Володя так и поступил. Нас стало столько же, сколько и до войны в ленинградской квартире — четыре женщины и пятеро детей.
Получив несколько дней отпуска, Владимир приехал к семье и по дороге приобрел ведро меда (видимо, на что-то обменял!). Это стало бесценным сокровищем для взрослых и особенно для детей. Нам «выдавали» его по чайной ложке в воскресные дни, когда отпускали из детского сада-интерната — детского дома на побывку к родителям! Но мы с сестрой Олечкой, истосковавшись по сладкому, зимой, в студеные морозы, не боясь встретить волков, которые бродили совсем рядом с человеческим жильем, на большой перемене в школе, раздетые, бегом добегали до дома уже в соседней деревне, где разместилась разросшаяся семья, забирались в кладовку со стороны гумна, лизали языком верхний «медовый слой», дабы не оставить следов «преступления» и опять же бегом возвращались в школу. Горького было сверх меры, а вот сладкого недоставало. И впоследствии… почти вся моя жизнь осталась с Олечкой неразлучной…
В эвакуации мама начала работать сборщиком налогов, что предполагало хождение по деревням и селам большого района, раскинувшегося на десятки километров. Однажды, зимой сорок четвертого года, возвращаясь домой в полной тьме, она упала и сломала правую руку. Утром ее на санях отвезли на станцию Оричи, что была в восьми километрах. Естественно, без рентгена наложили гипс, а когда его сняли, оказалось, что кость срослась уродливо и неуклюже: рука не разгибалась. Маму направили в областной город Киров, куда была эвакуирована из Ленинграда Военно-морская медицинская академия. И знаменитый в те военные годы генерал-лейтенант медицинской службы, академик медицины, главный хирург Военно-морского флота, маг и волшебник
Узнав о профессии пациентки, Дженалидзе взял ее к себе на работу, поручив печатать диссертацию одного из своих учеников и последователей.
В Кирове Мария Елчанинова смогла на гроши, которые сберегала от своей более чем скромной зарплаты (остальное она отправляла в деревню семье, в которой никто, кроме нее, не трудился «за деньги»), снять лишь матрац на полу в комнате, где жило семейство из пяти человек.
Летом того же года мне выпал счастливый «лотерейный билет»: маме дали путевку в пионерский лагерь для детей сотрудников Военно-медицинской академии. И я, окончив пятый класс, торжественно и самостоятельно отправилась в «столичный» областной город, поселившись на том же матрасе, где уже несколько месяцев спала моя самоотверженная мамочка.
До городского пионерского лагеря, который размещался в пустовавшей летом школе, я шла пешком и босая (парусиновые туфли давно износились), но очень довольная… Вокруг громоздились каменные дома, напоминавшие Ленинград, прямые улицы поражали детское воображение, радовали встречные люди, одетые все же не так, как у нас в деревне, и спешившие на работу. Среди них оказалось много мужчин в морской форме. Ребята в лагере были раскованными, беззаботными: они не работали на огородах и в поле, кормили их гораздо вкуснее и разнообразнее, чем нас в интернате. Днем мы спали на расстеленных прямо на полу простынях, но меня это ничуть не смущало. Тем более что мою простынку с утра неизменно украшал букетик очаровательных белых лилий. Так один из моих юных поклонников выражал свои чувства — на рассвете бежал к какому-то пруду, чтобы сорвать эти бело-розовые полураскрывшиеся бутоны.
То были первые цветы, подаренные мне «мужчиной».
Прощальный лагерный день отмечался карнавалом. У мамочки нашлось приличное платье, но надеть на ноги мне было нечего. Не являться же на карнавал босой! Я, хоть и робко, но попросила маму что-нибудь купить. И мы отправились на рынок-барахолку, где можно было приобрести все, что угодно, но за очень большие деньги, либо выменять на свои вещи. У мамы хватило денег лишь на белые тапочки с картонной подошвой (тапочки для покойника!). В мамином, необычно нарядном для меня, платье я оказалась, пусть не Золушкой в хрустальных туфельках, но и не босоножкой! И смогла упоенно плясать весь вечер. Тапочек хватило лишь на тот бал: они были предназначены не для танцев!
Однако наступила пора возвращаться домой, в Ленинград. Но как? Все еще существовала система вызовов с предприятий или вербовки на восстановление разрушенного города. Мама завербовалась в одну из строительных контор, забрала меня и бабулю из деревни. Мы погрузились в теплушки и через десять дней оказались в родном нашем городе на Неве.
Из писем от ленинградских друзей — соседей по дому — мы знали, что нашу четырехкомнатную квартиру на Геслеровском переулке занял первый секретарь райкома партии. Поэтому с вокзала ехать нам было некуда. Но в городе жила вдова того брата моего деда, которого застрелили неизвестно где, — просто из-за его генеральских погон. Екатерина Елчанинова уцелела после революции — мужа ведь даже не арестовали… Уцелела вдова и во времена «великого террора»: ее второго мужа-профессора тоже не успели арестовать, он умер собственной (что стало уже редкостью!) смертью. И, чтобы не остаться на улице, с вокзала мы поехали к тете Кате.
Я смутно помнила и саму тетю Катю, и ее барскую квартиру. Та квартира осталась прежней — со множеством примет довоенной и даже дореволюционной жизни: рояль, фотографии людей из далеких дней, фарфоровые тарелочки на стенах, уютные торшеры по бокам сервировочных столиков и мягких кресел… Но хозяйка заметно постарела. Не изменился лишь ее потрясающей красоты и мощи голос — драматическое меццо-сопрано.
В семье бытовало предание, что незадолго до начала Первой мировой войны ее муж, генерал-артиллерист, повез «показать» голос Екатерины Федору Ивановичу Шаляпину. После исполненных ею романсов прославленный певец подошел к ней, шлепнул по мягкому месту и восторженно воскликнул: «Я из тебя такую Кармен сделаю, что мир ахнет!»