Террор на пороге

Алексин Анатолий Георгиевич

Приняла я тот короткий отдых с восторгом: южное солнце, купание в реке Куре, любимая и любящая семья, окружившая меня отеческой заботой, приволье… Но вспоминаю то лето еще и потому, что имела возможность наблюдать, как не менее привольно жили немецкие военнопленные. Они обитали в старательно выбеленных белым порошком домах-казармах, на казармы ничуть не похожих: внутри — спальни, столовые, чистота, а за окнами — пышная зелень. Работой считался лишь уход за лагерем, за огородами и садами, кои снабжали вчерашних недругов свежими овощами и фруктами. Фактически они обслуживали лишь самих себя… Передвигались «пленные» в округе свободно, без всякой охраны. По утрам они разносили корзины с плодами по домам военнослужащих, отвечавших за лагерь.

Мне

невольно приходили на ум сравнения и горестные недоумения… Миллионы ни в чем не повинных сынов и дочерей той земли томились в каторжных условиях, заброшенные за колючую проволоку где-то на Крайнем Севере, в холодных таежных дебрях или в иных безлюдных, непригодных для человеческого существования местах; советские солдаты и офицеры не по своей воле, подчас тяжело раненными, попавшие в плен, объявлялись предателями и из гитлеровской лагерной неволи отправлялись, согласно сталинскому приказу, в еще более чудовищную лагерную неволю на своей Родине. И в то же самое время я наблюдала лагерь для недавних лютых врагов, раскинувшийся комфортно в курортной зоне. Подобных условий для узников своего народа нельзя было узреть даже в самых радужных снах! Да, режим страшился «своих», ненавидел их куда яростней, чем «чужих». Каторга для «своих» сделалась формой политики государства. Можно было бы только одобрить «гуманизм» по отношению к недавним противникам, если бы он не выглядел издевательством по отношению к собственному населению. Вспоминаются опасно иносказательные (для тех лет!) стихи Александра Межирова:

Мы под Колпином скопом стоим. Артиллерия бьет по своим… Это наша разведка, наверно, Ориентир указала неверно.

Кругом — вражеский ад, и на этом фоне с особой пронзительностью звучит завершающая строка про ту самую артиллерию:

А она по своим, по родимым…

Демобилизовавшись, дядя Саша с женой Ольгой Владимировной, которая добровольно разделила его ссылку на Колыму, как некогда это сделали декабристки, и с дочерью Людмилой возвратился в Ленинград. С 1950 года до своей кончины в 1957-м доктор Александр Борисович, как говорили, «врач от Бога», работал в детской поликлинике. Он очень любил детей, а они — своего доктора Сашу.

Не могу не отметить, что дочь дяди Саши, моя двоюродная сестра Мила, помогла мне восстановить некоторые важные детали тяжкой пути-дороги семьи Фейнбергов…

Супруг мой, писатель Анатолий Алексин, около пятнадцати лет вел в Москве по Центральному телевидению популярную передачу «Лица друзей», для участия в которой приглашал известных всей стране деятелей науки, литературы, искусства, педагогики, космонавтики… Одним из частых вопросов, с коим он обращался к своим собеседникам, был такой: «Когда вы впервые влюбились?» Сам Анатолий влюбился еще в детском саду, о чем рассказал в своей книге воспоминаний «Перелистывая годы…».

В этом отношении я была существом отсталым. Довольно плотно окруженная поклонниками (еще раз прошу не счесть это нескромностью!), я никому не отдавала предпочтения. Одета я в те годы была, как уже написала, более чем скромно. Но вдруг случилось чудо: еще одна мамина подруга, тетя Муся, поминаю и ее с благодарностью, искусно шила, хотя и не была профессиональной портнихой. Ей, видимо, было больно, что я столь неважно «экипирована». Она купила для меня шикарный материал «японш» в бело-красно-синюю клетку и сшила платье, которое для той поры выглядело роскошно… Надев его, я сразу же отправилась к маме на работу — в контору «Метростроя», куда ей к тому времени удалось устроиться машинисткой в редакцию их профессиональной газеты. Пошла, чтобы перед ней первой предстать в этом новом наряде. Мне казалось, что

все встречные (а пройти нужно было Литейный проспект и половину Невского) смотрели на меня, любуясь столь праздничным одеянием. Когда я, наконец, поднялась в редакцию, мое лицо было таким же красным от смущения, как одна из клеток на платье.

А потом… в том самом платье и по приглашению первокурсников Ленинградского высшего мореходного училища — сама была еще десятиклассницей — я появилась у них в училище на балу в честь «годовщины Великого Октября». Оглядевшись, увидела, что ко мне сходу направляется высокий молодой человек с пятью нашивками на левом рукаве форменной одежды, то есть курсант-пятикурсник. Не обращая внимания на окружавших меня «юнцов», пригласил на танец. Танец тот продолжался очень долго…

Все случилось, как у Татьяны пушкинской: «Пришла пора: она влюбилась». Да еще как! Первая любовь, естественно, представлялась и последней, хоть оказалась весьма непохожей на ту, что грезилась в девичьих мечтах.

Парень был старшим сыном в беднейшей семье украинского горняка со множеством детей. Однако «простолюдинское происхождение» не обделило его тонкой, поэтичной душой. Не будучи обучен «хорошим манерам», он, например, стеснялся садиться с нами за стол: не знал, как пользоваться столовыми приборами. Не умел проявлять свои чувства вслух… Но оказывался трогательно внимательным к моим житейским проблемам. Пригласив как-то меня в свою «взрослую» компанию, он заметил, что я промочила уже изрядно поношенные туфли и сушила ноги возле пылающего в печке огня. В следующий раз он явился в наш подвал с тремя сокурсниками. Оказалось, что они вчетвером, сложившись, купили мне элегантные бежевые лодочки на высоких каблуках, которые стали моей первой не. нищенской обувью. Один бы он постеснялся принести тот подарок…

Думаю, под влиянием наших отношений Иван Болотов начал писать стихи, думать о перемене мореходной карьеры (что и свершилось через годы, после того как отслужил положенный срок на крайней южной «точке» России: поступил в Ленинградский университет на филологическое отделение). А тогда…

Любовь была первая, но, повторюсь, мечталось, чтобы рна оказалась последней. Однако произошло то, о чем так пронзительно и с такой безнадежностью написал Блок: «Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта, и что жизнь безжалостно хлестнула грубою веревкою кнута?» Расскажу коротко: после выпускного вечера, на следующее утро, я, даже не дождавшись вручения «аттестата зрелости», отправилась в туристический поход. А Иван, как я полагала и как он мне об этом «доложил», в тот же день улетал на стажерский полугодовой срок в морское плавание.

По возвращении из похода меня ожидали две новости: о первой, хлестнувшей «грубою веревкою кнута», сообщила мне подруга: она встретила Ивана через несколько дней после его предполагавшегося отъезда с молодой женщиной, которая, как я позже узнала, была его землячкой и многолетней подругой. Их отношения отнюдь не носили платонического характера. Удар был такой силы, что, когда через полгода Иван, все же ушедший в плаванье, вернулся, я не стала выслушивать оправданий: для меня предательство никогда не заслуживало прощения. А тем паче в годы максималистской юности!

Второе известие было скорее сюрпризом… Уходя в поход, я поручила маме забрать выпускные документы и передать их в Ленинградский университет на исторический факультет. Но по дороге в школу она встретила нашу историчку Лидию Васильевну Трусову, которая поинтересовалась, где Таня собирается продолжить образование. Мама ей ответила: «Решила пойти по вашим стопам: она обожает историю!»

Был июль сорок девятого года. И наша любимая учительница, сознавая, в какой стране и в какие времена она живет, не побоялась сказать моей маме: «Я очень люблю вашу дочь и прошу вас: не ломайте ей жизнь. Хорошо знаю Танин характер: она не сможет лгать своим ученикам, как это, увы, приходится делать мне, не по своей воле, бесцеремонно искажая исторические события!»