Террор на пороге
Шрифт:
Ревнивый и благовоспитанный супруг не принял такого панибратства и певческая карьера жены, не начавшись, была закончена.
Во время блокады Екатерина пришла на ленинградское радио и предложила бесплатно петь для жителей осажденного, измученного голодом, холодом и обстрелами города. Но ее репертуар — русские и цыганские романсы — был отвергнут, а советские песни не подходили для ее драматической судьбы и драматического сопрано.
Пела она так замечательно и звучно, что во дворе дома собиралась толпа слушателей, которая устраивала овации после каждого прозвучавшего и услышанного сквозь окна романса.
А в былые времена, рассказывали, когда тетя Катя появлялась в тех салонах, где оказывалась и знаменитая в те годы певица Вяльцева, просили прежде всего петь Екатерину Елчанинову. Вяльцева же ревниво выхватывала у нее ноты…
Прожили мы у тети Кати всего несколько дней, кои потребовались маме для устройства на работу комендантом женского общежития той самой строительной конторы, благодаря которой мы и вернулись в Ленинград.
Первым нашим пристанищем стал подвал на улице Петра Лаврова, 48. Небольшая, как вагонное купе, комнатка, двухэтажные нары, сколоченный из досок столик и три табуретки…
А на параллельной улице, носившей имя Чайковского, в доме под тем же номером 48, в бывшем дворце Великой княгини Ольги Александровны, сестры царя Николая Второго, оказалась тоже женская, но школа, куда меня и приняли в шестой класс. Так что я каждый день из нашего сырого и темного подвала попадала в роскошные дворцовые залы: очередной жизненный парадокс!
Классной руководительницей с шестого по девятый (включительно) класс была Софья Павловна Подкопаева, преподаватель естественных наук, — замечательная женщина, но абсолютно беспомощная в «воспитательском» смысле: справиться с более чем тридцатью подростками женского пола, жизненные силы которых били не ключом, а неудержимым фонтаном, и переполненных к тому же радужными надеждами, несмотря на военное лихолетье, я думаю, было делом нелегким.
Бывшие девочки-подростки сохранили бесценное братство тех лет и до сегодняшних дней: не забыли и меня, давно покинувшую Ленинград и даже Россию. Пишу им письма, иногда звоню и получаю ответы — сразу несколько писем в одном конверте. Понимаю, что так они экономят на марках свои мизерные финансовые возможности. Все они получили высшее образование и честно отдали стране знания и святую беззаветность служения ей. А вот теперь им нужно просто выжить!
Опять забежала вперед… А ведь в том общежитии, на улице Петра Лаврова, хоть оно и размещалось в подвале, мы пережили самые триумфально радостные мгновения: именно там узнали об окончании войны! Весь Ленинград ликовал, как более, мне кажется, не ликовал никогда: победный салют, братание с незнакомыми людьми, объятия, поздравления, смех, гуляния до утра… Казалось, всем несчастьям пришел долгожданный конец, начнется, обновленная надеждами, совершенно новая жизнь…
Вскоре после Победы мы переехали в другое женское общежитие, размещенное тоже в подвале. Новым стал только адрес: улица Чайковского, дом 2. Маме, как коменданту, выделили отдельную, довольно просторную комнату, но ее антураж остался прежним. Добавились лишь неприятности с ленинградскими осенне-весенними наводнениями. Дом выходил двумя своими сторонами на гордые водные просторы Невы и Фонтанки. Но когда в них поднималась от снеготаяния, ледохода или проливных дождей вода, она присутствовала и в нашем общежитии, затапливая пол на несколько сантиметров.
Мы раскладывали поверх пола доски, специально хранившиеся в каждой комнате, чтобы не шлепать по воде. Наши скромные пожитки связывали в узел, он водружался на табуретку, а табуретка — на стол. На стенах же от сырости рос мох, а в моих легких зрел туберкулез. Тем не менее мы прожили так пять лет. Да еще, по маминой благотворительной инициативе, давали время от времени приют бездомным и порою мало знакомым людям. Такой была моя мамочка. Честнейшее, но и наивнейшее создание — благородный результат дворянского воспитания, а бескорыстная и деликатнейшая от рождения.
Они же, дворянские представления о справедливости, подсказали ей вскоре после возвращения из эвакуации трижды подавать иск в суд того района, где мы жили до войны, пытаясь вернуть принадлежавшую нам по закону квартиру. Новые ее «хозяева» не пустили нас даже на порог, захлопнув дверь и жестко напомнив, что мы — семья врагов народа. «Без почестей и слез погребенных» — добавляю теперь.
Я, подросток, в отличие от мамы понимала, что суд того района, где первый секретарь райкома партии поселился, отобрав нашу квартиру (как поет Вахтанг Кикабидзе: «И хам пришел, неведомый досель, чтоб лечь в мою нагретую постель»), никогда не примет справедливого решения в пользу дворян Елчаниновых. Я всегда отговаривала маму от этого идеалистического, наивного шага. Но вера в порядочность… «Дело» даже не начинали слушать: сразу же объявляли, что «речь идет о семье репрессированных и прав поэтому у нее ни на что не имеется!» Я думаю, слова из песни Кикабидзе применимы ко всем послереволюционным временам. К сожалению…
Так мы и продолжали жить в комнате, из двух окон которой были видны только ноги прохожих. Мама стучала до полуночи на машинке, бабуля вела наше нехитрое хозяйство, бесконечно любя нас и наших друзей и столь же бесконечно ненавидя Сталина и его пособников. Помню, с каким омерзением она выдергивала штепсель из розетки черной тарелки, вещавшей о «великом вожде и всенародной любви к нему».
А я меж тем — да простится, что опять поминаю о своей, так сказать, «личной» жизни, — росла веселой, поющей и танцующей девчонкой. Бабуля называла меня то «ромашкой», то «тургеневской девушкой».
У нашего подвала было и одно преимущество: мои многочисленные приятели не должны были в теплые сезоны года попадать в общежитие через двор и по развалившимся ступеням спускаться в подземелье: они «входили» к нам прямо через окно, предварительно ступив на табуретку, которая была наготове принять гостей. Бабуля, всегда гостеприимная, общительная, встречала моих друзей, даже если меня не было дома: «Иногда мне кажется, что ребята приходят не к тебе, а ко мне!» — шутила она.
Моя юность связана с легендарным Летним садом; с привольным Марсовым полем, где в те годы шумливой молодежи округи разрешалось играть в волейбол; с Литейным и Невским проспектами; с набережной Невы… Тем маршрутом мы проходили ежедневно — то вдвоем, то втроем, а то и целой компанией. Катались на лодках, ездили в пригородные дачные места бродить по лесу, гуляли в ленинградских парках, гоняли на лыжах и коньках, взятых напрокат, и, конечно, не пропускали ни одного кинофильма… Однажды, выстроившись большой группой девочек в длинную очередь на модную «Девушку моей мечты», мы через каждые пять минут обнаруживали, что дешевых билетов становилось все меньше, а наших скудных средств на другие билеты, разумеется, не хватило бы. Тогда я, не долго думая, сняла шапку и, опрокинув ее, пошла вдоль очереди собирать «благотворительные средства», чтобы мы все-таки попали на тот «боевик». Смеху-то было! И мне «набросали» в шапку столько денег, что еще и на сладости в буфете осталось.
Или такая небольшая подробность из бытия того времени… Спала я на подушке, сшитой из нашего фамильного, елчаниновского, (древнедворянского) герба и туго набитой ватой. За долгие годы я ту подушку так затерла, что, не придавая значения столь драматической акции, мы в конце концов выбросили родовой герб из-за его полной изношенности.
Школьные подруги до сих пор вспоминают, что носила я кирзовые сапоги, выданные по карточкам, белые хлопчатобумажные рейтузы, короткую юбку из дешевой ткани и все ту же, перешитую из детского пальто, плюшевую куртку. Но это не порождало никаких комплексов: была старостой класса, членом комсомольского бюро, участвовала в самодеятельности и, как уже вспоминалось, пела, плясала, играла в спектаклях (исполняла даже роль Гришки Отрепьева: школа-то была женская!).