Террор на пороге
Шрифт:
Обвиняемый Фейнберг Е. Б. содержится с 11.11 с. г. в СИЗО РО НКВД по ЮГПУ «ДС»
2. Вещ. док. по делу нет.
Пом. Опер. Уполном. РО НКВД По ЮГПУ «ДС» (ВАХНИН)
от 17 февраля 1938 года.
СЛУШАЛИ
Дело № 1439. РО НКВД по ЮГПУ.
По обвинению ФЕЙНБЕРГ Евсея Борисовича, 1905 г.р. урож. г. Ленинграда, еврей, гр. СССР, бывш. член ВКП(б) с 1927 по 1935 г. исключен за к-p троцкистскую деятельность сроком на 8 лет.
Обвиняется: являлся участником к-p группы на прииске «Журба», возглавляемой кадровым троцкистом Полисицким. Проводил активную борьбу с сов. властью. Вел подрывную деятельность на производстве, увязывая ее с активной антисов. агитацией, призывал лагерников к организованному саботажу на производстве и массовым голодовкам.
ФЕЙНБЕРГ Евсея Борисовича — РАССТРЕЛЯТЬ.
Магаданская больница
29 апреля 1938 года.
Я нижеподписавшийся и.о. суд. мед. эксперта ВАХРОМЕЕВ М. Р. в присутствии милиционера СВИРЛОВА М. И. и препоратор морга СИЛАНТЬЕВ В. Г. производил исследование трупа заключенного ФЕЙНБЕРГА Евсея Борисовича, 1905 г. р., осужден по ст. КРТД на срок 8 л.
Мнение и заключение: отсутствие видимых патологических изменений в сердце и почках. А также пониженное питание дает основание заключить, что отеки произошли на почве расстройства питания. Поражение кистей рук, правой стороны лица, изменение селезенки дает основание заключить, что покойный страдал общим гнойным септическим процессом, от которого последовала смерть.
Подлинный за надлежащими подписями.
В Военный трибунал Дальневосточного военного округа
По делу ФЕЙНБЕРГА Евсея Борисовича
Постановлением б. Тройки УНКВД по «ДС» от 17 февраля 1938 года был осужден к ВМН — расстрелу
ФЕЙНБЕРГ Евсей Борисович,
1905 г. рождения, уроженец г. Ленинграда, по национальности еврей, гр-н СССР, с высшим образованием, б. член ВКП(б), судимый ОС в 1937 г. за кртд, заключенный.
ФЕЙНБЕРГ согласно обвинительному заключению признан виновным в том, что отбывая наказание на прииске «Журба» Севвостлага являлся членом к-p троцкистской группы, возглавляемой ПОЛИСИЦКИМ, занимался саботажем и призывал к тому заключенных, проводил антисоветскую агитацию, призывал лагерников к организованному отказу от работ и голодовкам (л. д. 15).
Постановление б. Тройка в отношении ФЕЙНБЕРГА подлежит отмене, а дело прекращено по следующим основаниям.
В основу обвинения ФЕЙНБЕРГА положены его собственные «признательные» показания и показания обвиняемых по др. делам ХАЕНКО, РАБИНОВИЧА и РОДНЯНСКОГО, копии протоколов допросов которых приобщены к делу ФЕЙНБЕРГА.
Однако, как «признательные» показания самого ФЕЙНБЕРГА, так и показания названных обвиняемых явно неправдоподобны, так как они общи, неконкретны, никакими объективными данными не подтверждены и поэтому не могут служить доказательствами вины ФЕЙНБЕРГА.
Так, Фейнберг и др. показали, что к-p группу возглавлял якобы ПОЛИСИЦКИЙ, между тем последний ни по одному делу не допрашивался и к ответственности вообще не привлекался. (л. д. 23)
ОКУНЕВ, ЯССЕЛЬ, СИНЕЛЬНИКОВ, СИМОЧКИН и др., названные ФЕЙНБЕРГОМ как члены к-p группы, хотя и были осуждены, однако виновными себя ни в чем не признали и показали, что им ничего не было известно о к-p группе, существовавшей якобы на прииске «Журба» (л. д. 21–23)
В ходе следствия, которое было проведено с грубейшими нарушениями норм УПК, не было собрано объективных данных, которые бы подтвердили наличие на прииске «Журба» к-p группы.
Обращает на себя внимание тот факт, что обвиняемые ХАЕНКО, ФЕЙНБЕРГ и ГЛУЗМАН умерли после окончания следствия.
На основании изложенного и руководствуясь ст. 25 «Положения о прокурорском надзоре в СССР»,
ПРОШУ:
Постановление б. Тройки УНКВД по «ДС» от 17.2 1938 г. в отношении Фейнберга Евсея Борисовича отменить и дело о нем за отсутствием состава преступления прекратить.
1. Дело подлежит возврату в УАО УКГБ по Омской обл.
2. Следствие по делу вели: ГОЛЬДФАРБ, ВИНИЦКИЙ, ЩЕТИНИН и ВАХНИН
Примечание. В документах сохранены орфография и пунктуация подлинников.
Ну, а теперь продолжаю…
Обыски и аресты в довоенные годы не оставили нашу семью: мой дядя Сережа, мамин старший брат, Сергей Георгиевич Елчанинов, окончил юнкерское училище (до революции его и второго маминого брата Владимира тоже по традиции семьи готовили к военной карьере!). А после «торжества» революции он стал-таки военным, но не офицером, а солдатом, отслужил положенный срок в Красной Армии. Работать же после армии смог лишь слесарем (образования не получил, согласно тем же запретам, касавшимся «лишенцев», что перекрыли дорогу и моей маме). Единственным утешением и увлечением стала для него рыбалка. Когда улов был богатым, вся семья наслаждалась дымящейся, ароматной ухой. А если после долгих часов, проведенных в холодные, зимние выходные дни над прорубленными во льду лунками, возвращался только с одной рыбешкой, то готовил ее лично сам и лишь для меня (жалел: я пока была первой сироткой из младшего поколения!). Помню, даже зрительно, садился он напротив и наблюдал, как я с наслаждением уплетаю его малый улов. С тех пор, когда у нас в доме на столе рыба, я частенько думаю о своем дяде, сгинувшем сразу после ареста и навсегда. Последней его работой был «пост» егеря ленинградского Объединенного спортивно-охотнического хозяйства. Та власть, как известно, страшилась крупных, значительных личностей… А егерь-то и рыболов чем ее напугал?
Задавать вопрос, за что арестовали того егеря, грешившего лишь тем, что заливал свою тоску по несостоявшейся жизни водочкой после тяжелого рабочего дня, — наивно.
Егеря-рыболова приговорили к расстрелу. Чем занимался режим! Ведь уже шла беспощадная, невиданная в истории война…
Людям, не родившимся в России и не ввергнутым ее властью в те садистские времена, объяснить подобное безумие невозможно: никто не может поверить, что без малейшей вины, не совершивших никаких преступлений, а чаще всего лучших людей России различных «сословий и классов» уничтожало собственное правительство, возглавляемое «вождем и учителем, гением всех времен и народов»!
Но опять же, спустя много лет, а именно 27 мая 1957 года за подписью председательствующего Судебного состава Военной коллегии Верховного Суда СССР полковника юстиции Костромина моей маме на ее запросы о судьбе брата сообщили: «Приговор военного трибунала Ленинградского военного округа от 16 августа 1941 года и определение военной коллегии Верховного суда СССР от 4 сентября 1941 г. в отношении Елчанинова С. Г. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены и дело прекращено за отсутствием состава преступления.
Елчанинов С. Г. реабилитирован посмертно».
Как подобные преступления не жертв режима, а самого режима и его «старателей» можно «закрыть» и простить?!
Снова вернусь на несколько лет назад: к тому обыску, который предшествовал кровавой расправе над еще одним членом нашей семьи — маминым братом.
Всем было приказано оставаться в своих комнатах. Я сидела на нашем с мамой диване, поджав ноги, боясь заплакать и даже пошевельнуться — онемела от ужаса: два человека перевернули в небольшой комнате все, все поставили «с ног на голову». Не обнаружив никакого криминала, они пошли на кощунство, которое для детского, да и взрослого, понимания невообразимо: мамиными туалетными ножницами разрезали животики у доброго черного голыша, которого в те годы называли «негритосом», подаренного папой, и у моей любимой куклы — тоже папиного подарка. В свое время она была даже немного выше меня ростом. Неужто бни могли всерьез подумать, что внутри детских игрушек егерь прятал нечто опасное для государства?! Но я, уже пережившая, пусть в совсем раннем возрасте, потерю любимого отца, знавшая о судьбе семьи старших Елчаниновых, нашла в себе силы не закричать, не показать им, как я, ребенок, их презираю. И как мне невыносимо наблюдать за подобным зверством — потрошить игрушки, которые были бесценной памятью об отце…
Когда эти люди ушли, уведя с собой дядю Сережу, мы с мамой бросились друг к другу и уже без «свидетелей» нашего отчаяния судорожно зарыдали.
Что было с моей бабулей Анисией Ивановной трудно передать: это стало очередной трагической, но, увы, не последней страшной утратой в ее жизни.
События… воспоминания… заставляют опять вернуться немного назад. Мама, измотанная превратностями судьбы и уставшая от постоянных материальных невзгод, надрывалась от бесконечного печатанья днем и ночью (я всегда засыпала под стук ее пишущей машинки: нужно было заработать хоть какие-то деньги, чтобы содержать дочь и мать, мою бабушку, которая была лишена пенсии из-за репрессированных мужа и сына). Видимо поэтому Мария дала себя уговорить своему давнему поклоннику (для меня — дяде Юре) попробовать построить жизнь с ним. И мы переехали на Каменный остров. Прелестное, живописное парковое место в Ленинграде. Там же я пошла в школу. Моей первой учительницей стала Галина Наумовна (стыдно, но фамилию не помню потому, наверное, что первоклассники вообще не знают фамилий своих учителей). Я ее бесконечно полюбила. И она меня выделяла — дети это чувствуют. Сохранились фотографии всего нашего класса и отдельно у флага — только отличников.
Отношения у мамы с дядей Юрой не сложились — после такого человека, как мой отец, ей трудно было кем-то его заменить. И мы вернулись на Геслеровский переулок. Но, привязавшись к Галине Наумовне, я наотрез отказалась перейти в близлежащую школу, которая была напротив нашего дома: там учились мои двоюродные брат и сестра — Юрий и Ольга. А я осталась в своем классе со своей учительницей.
В школу меня никто не сопровождал. Я ехала на Каменный остров трамваем, а затем шла пешком: любила эту живописную дорогу, любовалась озерами и водоемами, обожала свою личную свободу, своих школьных друзей…
Дядя Юра вскоре вновь пришел уговаривать маму вернуться: он любил ее долгие годы. Но… получил очень твердый отказ. Помню, как я стояла в коридоре нашей квартиры, прижавшись к моей бабуле (мне ведь было и его жаль!), а она, интеллигентка, пыталась утешить беднягу, Обещая «дружбу всей семьи». Дядя Юра, расстроенный, вышел из нашего дома, машинально поднял палку, валявшуюся во дворе, и в сердцах швырнул ее, не глядя куда. Палка попала в окно полуподвала, разбила стекло. Дядю Юру тут же задержали за «хулиганство» (в те годы шла беспощадная «в сталинском стиле» борьба за дисциплину в советском обществе), судили и «дали» два года тюрьмы. Увидели мы его вновь только в 1945 году, когда он нашел нас, вернувшихся в Ленинград после снятия блокады. Однако, увы, уже совсем по другому адресу. Но об этом рассказ впереди…