Терроризм и коммунизм
Шрифт:
Каутский не умеет понять, что те же самые люди и по тем же самым причинам издали цитированное выше заявление 19 марта и позволили Тьеру безнаказанно отступить и собрать войска. Если бы коммунары победили при помощи одних лишь средств духовного воздействия, тогда их заявление получило бы большой вес. Но этого не случилось. На деле их сантиментальная гуманность была лишь оборотной стороной их революционной пассивности. Люди, которые волей судьбы получили власть в Париже и не понимали необходимости немедленно использовать эту власть до конца, броситься вслед Тьеру и, прежде чем он успел опомниться, разбить его наголову, сосредоточить в своих руках войска, произвести необходимую чистку командного состава, овладеть провинцией, – такие люди, конечно, не были склонны к мерам суровой расправы над контрреволюционными элементами. Одно тесно связано с другим. Нельзя преследовать Тьера, не арестуя тьеровских агентов в Париже и не расстреливая заговорщиков и шпионов. Считая убийство контрреволюционных генералов недопустимым «преступлением», нельзя развить энергию в преследовании войск, руководимых контрреволюционными генералами.
В революции высшая энергия есть высшая гуманность. «Именно те люди, – справедливо говорит Лавров, – которые дорожат человеческой жизнью, человеческой кровью, должны стремиться организовать
Заявление 19 марта может, однако, получить более правильную оценку, если его рассматривать не как безусловное исповедание веры, а как выражение преходящих настроений на другой день после неожиданной и бескровной победы. Совершенно чуждый понимания динамики революции, внутренней обусловленности ее быстро нарастающих настроений, Каутский мыслит безжизненными схемами и искажает перспективу событий произвольно подобранными аналогиями. Он не понимает того, что мягкосердечная нерешительность вообще свойственна массам в первую эпоху революции. Рабочие переходят в наступление лишь под давлением железной необходимости, как они переходят к красному террору лишь под угрозой белогвардейского истребления. То, что Каутский изображает, как результат особо высокой морали парижского пролетариата в 1871 г., на самом деле характеризует собою лишь первоначальный этап гражданской войны. Такие же явления наблюдались и у нас.
В Петербурге власть была завоевана нами в ноябре 1917 г. почти без пролития крови и даже без арестов. Министры правительства Керенского были отпущены на свободу очень скоро после переворота. Более того, казачий генерал Краснов, наступавший на Петербург вместе с Керенским уже после того, как власть перешла к Совету, и захваченный нами в плен в Гатчине, был отпущен на свободу на другой же день под честное слово. Это было «великодушие» совершенно в духе первых шагов Коммуны. Но это было ошибкой. Недавно генерал Краснов, провоевавши против нас около года на юге и истребивши многие тысячи коммунистов, снова наступал на Петербург, на этот раз в рядах армии Юденича. Более жестокий характер пролетарская революция получила лишь после восстания юнкеров в Петербурге и особенно после подготовленного кадетами, эсерами, меньшевиками восстания чехо-словаков на Волге, [85] массового истребления ими коммунистов, покушения на Ленина, убийства Урицкого [86] и пр. и пр.
85
Чехо-словаки на Волге – автор имеет в виду восстание чехо-словацкого корпуса в мае 1918 г., организованное Антантой при поддержке правых социалистов-революционеров. Чехословацкий корпус, согласно договора между чешским командованием и Совнаркомом, подлежал эвакуации во Францию. Однако, когда чешские эшелоны оказались растянутыми по Сибирской магистрали от Пензы до Иркутска, корпус поднял мятеж против Советской власти, захватив Пензу, Златоуст, Уфу, Самару, Челябинск, Иркутск и др. города. Дальнейшее продвижение чехо-словаков, поддержанное кулацкими восстаниями в деревнях и концентрацией всех контрреволюционных сил вокруг мятежа, привело к захвату Урала и Поволжья, вплоть до Казани, а также Сибири. Успех чехо-словацкого выступления объясняется внезапностью нападения и отсутствием в то время в Сибири и на Урале сколько-нибудь организованной и вооруженной Красной Армии. Однако уже в конце лета красные войска начали мало-помалу ликвидацию чехо-словацкого восстания, захватив обратно Казань и очистив Волгу от захватчиков. Окончательная победа Советских войск и возвращение всех захваченных городов произошли в конце 1919 года.
86
М. С. Урицкий – родился в 1873 году. Вступив юношей в с.-д. партию, он с 1897 года проводит свою жизнь в тюрьмах и ссылках. После пятилетнего пребывания в Якутской области Урицкий в 1905 г. возвращается к партийной работе. Но уже в начале 1906 года он опять арестован и на этот раз сослан в Вологодскую губ., а потом в Архангельскую. Заболев в ссылке туберкулезом, Урицкий добивается замены ссылки отъездом за границу. Война застала его в Германии, затем он переезжает в Стокгольм, а оттуда в Копенгаген. После февральской революции возвращается в Россию. Урицкий в течение долгих лет был меньшевиком. Война 1914 года поставила его на путь интернационализма. По приезде в Россию он входит в межрайонную организацию, а затем вместе с последней вливается в Р. К. П. в июле 1917 г. Во время Октябрьского переворота сыграл большую роль, как член Петроградского Военно-Революционного Комитета. Ему партией была поручена ликвидация Учредительного Собрания, что было им с честью выполнено. Во время Бреста был левым коммунистом. После эвакуации С. Н. К. из Ленинграда Урицкий был назначен председателем Ленинградской Ч. К., в которой провел гигантскую работу по ликвидации белогвардейских заговоров. В 1918 году Урицкий был убит правым эсером.
Те же самые тенденции, только в первичной стадии, мы видим и на истории Коммуны.
Толкаемая логикой борьбы, она принципиально встала на путь устрашения. Создание Комитета общественного спасения было продиктовано для многих его сторонников идеей красного террора. Комитет назначался для того, чтобы «рубить головы изменникам» («Journal Officiel», N 123), чтобы «поражать измену» (там же, N 124). К «устрашительным» декретам следует отнести распоряжение (3 апреля) об аресте имущества Тьера и его министров, о разрушении дома Тьера, о разрушении Вандомской колонны, в особенности же декрет о заложниках. За всякого расстрелянного версальцами пленного или сторонника Коммуны должно было быть расстреляно тройное число заложников. Мероприятия полицейской префектуры, руководимой Раулем Риго, [87] имели чисто террористический, хотя и не всегда целесообразный характер.
87
Рауль Риго – член Парижской Коммуны 1871 года. Глава префектуры полиции, пользовавшейся большой самостоятельностью в своих действиях, чем вызывал неоднократно нарекания и жалобы. По этой причине он был 24 апреля 1871 года отстранен от должности начальника полиции и назначен на должность прокурора Парижской Коммуны. Но и на этом посту Риго обнаружил себя, как недостаточно серьезный и падкий до рекламы политический деятель. Расстрелян во время подавления Коммуны версальцами.
Действительность всех этих мер устрашения парализовалась бесформенным соглашательством руководящих элементов Коммуны, их стремлением примирить буржуазию с совершившимся фактом при помощи жалких фраз, их метаниями между фикцией демократии и реальностью диктатуры. Последнюю мысль прекрасно формулирует покойник Лавров в своей книжке о Коммуне.
«Париж богатых буржуа и нищих пролетариев, как разносословная политическая община, требовал во имя либеральных начал полной свободы слова, собраний, критики правительства и т. д. Париж, совершивший революцию в пользу пролетариата и поставивший своей задачей осуществить эту революцию в учреждениях, Париж, как община эмансипированного рабочего пролетариата, требовал революционных, т.-е. диктаториальных, мер относительно врагов нового строя» (стр. 143 – 144).
Если бы Парижская Коммуна не пала, а продолжала держаться в непрерывной борьбе, не может быть никаких сомнений в том, что она оказалась бы вынуждена перейти ко все более и более острым мерам подавления контрреволюции. Правда, Каутский не имел бы при этом возможности противопоставлять гуманных коммунаров бесчеловечным большевикам. Зато и Тьер, вероятно, не имел бы возможности учинить свое чудовищное кровопускание пролетариату Парижа. Пожалуй, история не осталась бы в накладе.
САМОЧИННЫЙ ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ И «ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ» КОММУНА
«19 марта, – повествует Каутский, – в центральном комитете Национальной Гвардии одни требовали похода на Версаль, другие – апелляции к избирателям, третьи – принятия прежде всего революционных мер, как будто каждый из этих шагов, – глубокомысленно поучает нас автор, – не был одинаково необходим и как будто они исключали друг друга» (стр. 54). В дальнейших строках Каутский по поводу этих разногласий в Коммуне преподносит нам подогретые банальности о взаимоотношении реформы и революции. На самом деле вопрос стоял так: если наступать на Версаль и делать это, не теряя ни одного часа, то нужно было тут же реорганизовать Национальную Гвардию, поставить во главе ее наиболее боевые элементы парижского пролетариата и тем самым временно ослабить Париж в революционном отношении. Но устраивать выборы в Париже, одновременно выводя из его стен цвет рабочего класса, было бы бессмысленно с точки зрения революционной партии. Теоретически поход на Версаль и выборы в Коммуну нисколько, разумеется, не противоречат друг другу, но практически они исключали друг друга: для успеха выборов нужно было отложить поход, для успеха похода – отсрочить выборы. Наконец, выводя в поле пролетариат и временно обессиливая тем Париж, необходимо было обеспечить себя от возможности контрреволюционных покушений в столице, ибо Тьер не остановился бы ни перед какими мерами, чтобы поджечь у коммунаров тыл белым огнем. Нужно было установить более военный, т.-е. более строгий, режим в столице. «Приходилось бороться, – пишет Лавров, – противу многочисленных внутренних врагов, которые наполняли Париж и вчера еще бунтовали около биржи и на Вандомской площади, имели своих представителей в управлении, в Национальной Гвардии, имели свою прессу, свои собрания, почти явно сносились с версальцами и становились решительнее и дерзче при всякой неосторожности, при всякой неудаче Коммуны» (стр. 87). Необходимо было наряду с этим провести революционные меры финансового и вообще экономического характера, прежде всего для обеспечения революционной армии. Все эти необходимейшие меры революционной диктатуры с трудом могли мириться с широкой избирательной кампанией. Но Каутский понятия не имеет о том, что такое революция на деле. Он думает, что теоретически примирить – значит практически осуществить.
Центральный комитет назначил выборы в Коммуну на 22 марта, но, неуверенный в себе, пугаясь своей нелегальности, стремясь действовать в согласии с более «законным» учреждением, вступил в нелепые и бесконечные переговоры с совершенно бессильным собранием мэров и депутатов Парижа, готовый разделить с ними власть, только бы достигнуть соглашения. Между тем, драгоценное время уходило.
Маркс, на которого Каутский по старой памяти пробует опереться, ни в каком случае не предлагал в одно и то же время избирать Коммуну и выводить рабочих в поле для войны. В письме к Кугельману [88] Маркс писал 12 апреля 1871 г., что центральный комитет Национальной Гвардии слишком рано сдал свою власть, чтобы очистить место Коммуне. Каутский, по собственным словам, «не понимает» этого мнения Маркса. Очень просто. Маркс-то во всяком случае понимал, что задача состояла не в погоне за легальностью, а в нанесении смертельного удара врагу. «Если бы центральный комитет состоял из действительных революционеров, – совершенно правильно говорит Лавров, – он должен был бы действовать иначе. Для него было бы непростительно дать врагам 10 дней до избрания и созыва Коммуны для того, чтобы оправиться, в то время как руководители пролетариата отказывались от обязанности и не признавали за собою права немедленно руководить пролетариатом. Теперь фатальная неподготовленность народных партий создала комитет, который считал для себя обязательным эти 10 дней бездействия» (стр. 78).
88
Кугельман – один из участников революции 1848 года в Германии. Близкий друг К. Маркса.
Стремление центрального комитета как можно скорее передать власть «законному» правительству диктовалось не столько суевериями формального демократизма, в которых, впрочем, не было недостатка, сколько страхом перед ответственностью. Под тем предлогом, что он есть временное учреждение, центральный комитет уклонился от принятия самых необходимых и совершенно неотложных мер, несмотря на то, что весь материальный аппарат власти сосредоточивался в его руках. Но и Коммуна не переняла полностью политической власти от центрального комитета, который продолжал довольно бесцеремонно вмешиваться во все дела. Это создавало крайне опасное, особенно в военной обстановке, двоевластие.
3 мая центральный комитет отправил в Коммуну депутацию, требуя себе распоряжения военным министерством. Снова поднялся, как говорит Лиссагарэ, вопрос о том, «следует ли распустить центральный комитет или арестовать его, или поручить ему управление военным министерством».
Дело шло тут вовсе не о принципах демократии, а об отсутствии у обоих участников ясной программы действий и о готовности как самочинной революционной организации, в лице центрального комитета, так и «демократической» организации, Коммуны, переложить ответственность друг на друга, не отказываясь в то же время целиком от власти. Политические отношения, которые, казалось бы, никак не могут быть названы достойными подражания.