Терское казачество. Вспомним, братцы, про былое
Шрифт:
– Как бы здесь не заполыхало, – помешивая уху, сказал Скорик. – Кто-то их науськивает.
– Приказано и нам усилить бдительность, – вступил в разговор Гевля. – Послали наших на днях в дозор. Подобрались они к берегу, глядь, а в камышах лодка, у воды люди. Разговаривают, показывают что-то за реку. Это были наши разведчики, которых посылали на ту сторону выведать, не готовятся ли абреки к нападению. Но наши же не знают.
– Эй, вы, у лодки! Стоять! – кричат они. Один из разведчиков так поспешно прыгает в лодку, что она зачерпывает воду.
– Да свои мы, свои, – отвечает раньше всех пришедший в себя усатый казак. – На
– А это был Терентьевич – наш станичник, – завершил рассказ Гевля.
А природа жила своей жизнью. На реке вдруг сильно и неожиданно плеснулся крупный осетр, а в береговых зарослях раздался треск – это пробирались на водопой кабаны.
Лес вокруг притаился, словно прислушиваясь к звукам, изредка нарушавшим тишину.
Ели уху не торопясь. Потом Григорий долго лежал на шелковистой прохладной траве, заложив руки за голову. Далеко в вышине мерцали звезды. Ближе к полуночи над Тереком стало обозначаться смутное зарево – всходил мглистый месяц. По деревьям прошумел короткий порыв ветра. Григорий слышал, что Гевля и Скорик еще не спят, но окликать их не стал, а встал и пошел на речку. Под берегом мягко плескались крохотные волны, тучки, закрывавшие месяц, таяли и разбегались.
– Давайте ложиться спать, – обратился Григорий к друзьям, возвратившись к костру. – Рыба вовсю гуляет, вода, должно быть, прибывает шибко. Сети придется поднимать до света.
В это время над костром пролетела какая-то невидимая птица. По-над берегом опять послышалась возня, наверное, к воде опять шло стадо кабанов. Шуршали листья, с треском рвались мелкие корешки – это клыкастые, наверное, копались в земле или искали прошлогодние желуди. По воде явственно доносился шорох и треск, и даже казалось, что кто-то отфыркивается.
Рыбы под утро друзья поймали еще больше, чем накануне, хотя одна сеть, вероятно, из-за подъема воды, оказалась сбитой с места.
А когда солнце встало, они плыли домой. Оставались считанные дни до отъезда их на службу в Петербург. Их это и радовало, и в то же время томило неизвестностью.
Глава IV
В столицу колонна выезжала из Прохладной. Шум, говор, голоса провожающих соединились со звуком сигнальной трубы и дробным боем барабана. И под этот шум конный строй, растягиваясь, медленно выходил на дорогу. Впереди ехали верховые казаки, по-домашнему, совсем как у себя в станице, шумно и бранчливо спорившие о чем-то. Дальше шли брички с кухонным снарядом и поварами. За ними двигались крытые фургоны, нагруженные мукой, крупой, мясом, вином и прочей снедью, а за ними снова верховые казаки.
Офицер конвоя, осматривающий колонну, на рысях обогнал хозяйственную часть и, поднимая пыль, исчез впереди. У выезда из станицы стояли последние провожатые, среди которых были офицеры и писари из Владикавказа, свободные от службы казаки и родственники отъезжающих казаков из близлежащих станиц. Одни с грустью, другие с завистью смотрели на уезжающих в Петербург казаков. А те, последний раз помахав рукой провожающим и мысленно простившись с родной стороной, уже обозревали местность и смотрели вперед, где прямо перед ними простиралась дорога, конца которой не ведал никто. Раздалась песня:
ВенценосецВряд ли кто в колонне представлял, что, выехав в этот теплый весенний день, они пробудут в пути до летней жарищи. Тянулись дни, недели, месяцы. Проехали Тихорецкую, затем были Ростов, Воронеж, Орел, Тула. А за Тулой была Москва. Широкий почтовый тракт возвестил им о приближении Первопрестольной. По бокам потянулся зеленый лес, красивый и, как они говорили промеж себя, весь в шумах ветреных. Изменился облик крестьян, встречающихся на пути: подмосковные мужики, выходившие посмотреть на казаков, были в высоких шапках, у кого-то лапти новые, а онучи обвязаны лыковыми мочалами.
Колонна, поднявшись по подъему, выехала на вершину холма, и перед казаками открылась Москва. Они спешились, помолились и стали рассматривать город. Москва как на ладони. В мареве. А в нем золотые искры крестов и куполов. Рядом веяло душистой свежестью, Москвой-рекой, раздольем далей – чем-то привольным. Григорий заворожено смотрел на Москву и внимательно слушал офицера конвоя, который, показывая рукой, рассказывал:
– Вон там Донской монастырь, розовый. А вон Казанская, а то Данилов, Симонов.
Казаки слушают, вертя головами, а офицер продолжает:
– А Кремль-то, ах, хорош! Правда, – и декламирует лермонтовское четырехстишье:
Москва! Москва! Люблю тебя, как сын,Как русский, – сильно, пламенно и нежно!Люблю священный блеск твоих сединИ этот Кремль зубчатый, безмятежный.Казаки притихли, любуясь Москвой. А она светилась в туманце широкая, покойная, удивляя множеством башен и изобилием церковных куполов. Почему-то вспомнились слова из песни о знаменитом Степане Разине:
Ты прости, народ московский!Ты прости-прощай, Москва…И скатилась с плеч казацкихУдалая голова…У Григория даже слезы навернулись на глаза. Он вспомнил, как пели эту песню старые казаки, и ему уже тогда представлялась вот такая же картина, как Разин поклонился на все четыре стороны, и вот это: «И скатилась с плеч казацких». За этими словами слышится даже удар топора о плаху… Григорию представилось, как везут Разина по улице, как бежит и мечется народ по площади, как он поднимается и выходит на помост. Как поклонился и… Ты прости, народ московский! Ты прости-прощай, Москва! Все притихли. Каждый думал, что сравнить с этим Кремлем, который, окружаясь зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки.