Терской Фронт

Громов Борис Николаевич

— А кроме „бошек“ какие-нибудь доказательства принимаются?

— Какие, например? — в серых глазах Коменданта загорается искорка интереса.

— Фото или видеозапись, — отвечаю. — А то ведь не всегда есть время или возможность кусок рукава отрезать. На камеру снять проще.

— Слушай, даже не знаю, — Игорь явно озадачен. — Игрушек, вроде твоей „цифры“ у нас и не осталось почти. Привозят кое-какую электронику караванами из Ташкента, периодически. Они там на своих „Дэу“ [68] по-прежнему собирают кое-что. Но очень мало и очень дорого. Давай так, я с Ханкалой свяжусь, вопрос уточню, а ответ через Кузьму или Убивца передам, чтоб тебе сто раз ко мне не бегать.

68

Южнокорейская

компания «Дэу» до своего банкротства в 1999 году успела построить в Узбекистане под Ташкентом целый комплекс предприятий, по прежнему производящих множество товаров, от электроутюгов до автомобилей.

— Договорились. Что-то я у тебя еще узнать хотел, — я на несколько секунд замолкаю, вспоминая. — А, вот, не хочу у наемников спрашивать, чтоб идиотом в их глазах не выглядеть. Что там за заморочки с радиостанциями и позывными?

— Слушай, а ведь и верно, забыли мы тебе об этом рассказать, — разводит руками Игорь, — извини. Значит, смотри. Портативные станции теперь — штука довольно редкая. Они ведь и не шибко долговечные, и хрупкие к тому же. Те же узбеки их производят, но пока они караваном до нас доезжают, стоить начинают, как будто из золота сделаны. И большую их часть скупает правительство для армии и Службы Безопасности. В свободную продажу совсем единицы поступают, и стоят при этом уже совсем несусветных денег. У Вольных Стрелков, пока ты не добыл в бою или не купил себе радиостанцию, считаешься „молодым“. Ну, вроде как, стажером. Денег тебе меньше платят, на самые выгодные контракты не берут и всякое такое. Если станцию добыл, получаешь от более опытных и бывалых наемников позывной. Все, после этого ты полноправный член команды. Со всеми вытекающими. В отдельных случаях, за героизм в бою, например, или какие другие серьезные заслуги, станцией тебя могут наградить, как орденом. И позывной разрешают самому придумать.

— Вот оно значит как. Понял, спасибо. Так, я чего еще спросить хотел…

Договорить мне не дали. За спиной негромко хлопнула дверь кабинета, и мелодичный девичий голос прямо-таки пропел:

— Пап, я к тебе по делу…

Оборачиваюсь, и… Сердце громко бухает на прощание, останавливается и проваливается куда-то глубоко-глубоко. Во рту становится сухо, а колени слабнут, будто от резкого прилива адреналина, хорошо, на стуле сижу, а то мог бы и под ноги ей свалиться. Штабелем, как и положено всем безнадежно влюбленным. Пытаюсь взять себя в руки: ну, что ты, в самом деле, как пацан, зашла девчонка, ну — симпатичная девчонка… очень… Безуспешно, врать самому себе бессмысленно, на пороге не просто красивая девушка, там Мечта с большой буквы „М“. Даже с двух больших „М“, потому что это — Моя Мечта.

Девушка понимает, что она не совсем вовремя и, кажется, помешала разговору.

— Ой, я, наверное, попозже зайду.

— Нет, нормально все, — отвечает ей Костылев, — Проходи, знакомься. Это — Михаил Тюкалов — самый страшный человек на всем Терском Фронте. Миша — это моя дочь, Анастасия.

Собрав всю волю в кулак, нахожу в себе силы, как ни в чем не бывало подняться со стула ей на встречу и легонько пожать протянутую руку.

— Настя, рада знакомству.

— Михаил, взаимно.

— И что, — она хитро смотрит на меня своими яркими, как кавказское небо, голубыми глазами — действительно такой страшный? Не похож совсем!

— Это я просто талантливо маскируюсь, а так — да. Страшнее меня — только мыши в темном погребе.

— Теперь верю, — смеется она. — Мышей я, правда, боюсь.

— Михаил, — прерывает нашу беседу Игорь, — ты спросить-то чего хотел?

Хм, правда, а чего я хотел-то? А черт его знает, все мысли из головы, словно взрывом вымело.

— Не помню, — честно отвечаю я ему. — Ладно, Василич, пойду я, пожалуй, не буду вам мешать. Да и дел у меня полно. Важных.

В сторону „Псарни“ иду, будто пыльным мешком нахлобученный. В голове кавардак, мысли пляшут пьяными чертями. А перед глазами — она. И самое забавное, попросит кто-нибудь ее внешность описать — не смогу. Нет, смогу, конечно: молодая, лет двадцати двух, не старше, высокая, где-то метр семьдесят пять, стройная, загорелая. Густые светло русые волосы чуть ниже плеч, тонкие черты лица, очаровательный чуть вздернутый носик, нежный румянец на щеках и невероятно яркие голубые глаза. Если б я такие глаза увидел раньше, решил бы, что дело в особых контактных

линзах. Но какие линзы тут, на Терском Фронте? Вот, вроде готово описание. Прониклись? И я о том же. Настоящую красоту не описать словами. Это все равно, что пытаться описать Солнце. Видел? Видел! А что сказать о нем можешь? Ослепляет…То-то…Одним словом, пропал ты, Миша, как есть пропал!

Каким-то чудом умудряюсь вспомнить, что собирался зайти на рынок. Там, немного поплутав по рядам, нахожу то, что искал — широкую матерчатую изоленту черного цвета, которую продавец назвал „тактической“ и, понимающе кивнув на мою бандану, спросил:

— Магазины сматывать?

— Догадливый. Дай две, про запас. А спички есть у тебя?

— Есть, и в пачках по десять коробков, и поштучно.

— Тогда две пачки.

Расплатившись, направляюсь назад в гостиницу, исправлять обнаруженные во время „прогулки“ в Беной недостатки. Проще говоря — магазины сматывать. Дело не хитрое и не долгое, но вот поленился сделать сразу, и мог за это жестоко поплатиться, окажись боевиков больше, чем четверо. А еще надо купить хороший бинокль. Без оптики на враждебной территории тяжко, уже имел возможность убедиться. Но к Старосельцеву я пойду завтра, думается мне, помимо бинокля, там еще много чего покупать придется.

Проснулся я несколько раньше, чем планировал. Сон мой прервали надрывные вопли ишака на улице. О господи, да что ж ты так орешь-то, животное? С тебя что, шкуру с живого тупым и ржавым ножиком снимают? С силой провожу ладонями по лицу, прогоняя сонную одурь. Взгляд падает на циферблат лежащих на прикроватной тумбочке „Командирских“. Ой, мама, еще и шести нету! Да когда ж ты заткнешься, длинноухий!!! Выглядываю в выводящее во внутренний дворик гостиницы окно и сквозь переплетение уже сильно пожухших виноградных листьев получаю, наконец, возможность разглядеть разыгравшуюся там „драму“. Какой-то пожилой чеченец привез на запряженном в небольшую тележку ослике овощи для кухни. А пока он и Зинаида, сгружали на землю и заносили в кухню многочисленные ящики и мешки, серый поганец решил, похоже, поживиться чем-то из привезенного, скорее всего, морковью из стоящего рядом с ним ящика, но был пойман с поличным. И теперь зеленщик проводит во дворе „воспитательную работу“ со своим четвероногим „сотрудником“, наглядно объясняя ему при помощи крепкой палки, которую использует, похоже, вместо трости, что воровать не хорошо.

— Эй, дада, [69] тебе пистолет одолжить? — насмешливо спрашиваю я в открытую форточку, — А то ты своей деревяшкой его до завтрашнего вечера убивать будешь!

— Что тебе надо? — раздраженным голосом бросает он через плечо.

— Мне? Мне ничего, не надо, уважаемый. Просто шесть утра на дворе. Люди спят еще. Хуна кхетий? [70] Убери осла, баркалла. [71]

— Со кхийти, дик ду, [72] — отвечает тот уже более спокойным голосом, и, престав размахивать своей палкой, берет ишака под уздцы и начинает выводить из двора.

69

Дада (чечен.) — дедушка.

70

Хуна кхетий? (чечен.) — Понимаешь?

71

Баркалла (чечен.) — пожалуйста

72

Со кхийти, дик ду. (чечен.) — Я понял, хорошо.

Несмотря на то, что наступила тишина, поспать мне точно не удастся. На часах уже начало седьмого. Смысл ложиться, если через полчаса снова вставать. Протяжно зевнув, и матюкнувшись вполголоса отправляюсь под душ.

Без пяти семь утра выхожу на улицу. Толя уже тут, молодец, с исполнительностью все в порядке. Одет в почти такой же маскхалат, что и у меня, только пятна на его „березке“ желтые, а не белые. На ногах укороченные сапоги, кроссовки тут взять негде, а в чувяках бегать — без ног останешься. Там же подошвы нет, каждый камешек на дороге ногой „прочувствуешь“. А прочая обувь, что я тут видел, для бега подходит еще меньше.