Тесей. Бык из моря
Шрифт:
Направляясь назад мимо Италии, я обдумывал случившееся в Трезене. Я не мог более предоставлять ход событий собственной воле. Как бы то ни было, Ипполит выбрал свою долю наследства. Молодой Акамант, сын Федры, должен унаследовать мои царства. А значит, он должен явиться в Афины и предстать перед моими глазами.
Плохого в нем я не видел, хорошего тоже. Он был, пожалуй, чересчур легковесен и жил ото дня ко дню. Как я мог часто видеть, отваги ему занимать не приходилось, однако честолюбия не хватало. Законный сын моей венчанной царицы, будь на то мое желание, мог бы получить власть над материковыми царствами. Однако, насколько я мог видеть, Акамант только ждал, пока Крит сам попадет в его руки, и ни о чем другом даже не помышлял. Действительно, он был истинным критянином –
Детская беспечность еще не оставила Акаманта. Он уже достаточно вырос, чтобы однажды задаться вопросом – впрочем, на взгляд казалось иначе, – сколько он продержится на Крите, не имея поддержки флота соединенных царств. А для размышлений основания были: Девкалион умер, а сын его Идоменей вырос совершенно иным человеком. Если только он уже втайне не тянул руку к престолу, то останавливал его не страх, но гордость, не допускавшая бесчестья. Он был от крови Миноса по обеим линиям – греческой и критской, двадцатипятилетие его уже миновало, а я перевалил за сорок и не проявлял особой заботы о собственной безопасности, что могли видеть буквально все. Идоменей торопиться не будет. Но после моей смерти юному Акаманту придется обеими руками держаться за престол.
Женщины на Крите прекрасно разбирались в делах, так что мне было интересно знать, что думает по сему поводу его мать и насколько она пытается побудить сына к действию. К матери он относился с подобающей истинному критянину почтительностью, однако в прошлый раз держался со мной с большей непринужденностью.
Федра никогда не просила, чтобы я взял ее в Афины, хотя по прошествии стольких лет ни ее народ, ни мой не стали бы возражать. Я нередко подумывал об этом, но, поглядев на запертые комнаты, в которых слух мой еще угадывал эхо, откладывал ее приезд на будущий год. Поэтому я ничего не сказал ей, а Федра была не из тех, кто выкладывает все свои мысли. Моей критянке уже исполнилось тридцать. Поздно начинать жизнь заново в чужих краях. Кроме того, она была дочерью Миноса и не хотела жить, так сказать, удовлетворяясь обносками прежней хозяйки, которые не достались бы ей, будь та жива. Не смогла бы она смириться и с тем, что сын незаконный станет выше ее собственного. Возможно, она слыхала, что в доме моем полно девиц, разболтавшихся из-за моих частых отлучек. Не исключено, что Федра учитывала все эти соображения.
Лето давно прошло. Если я промедлю, то решение придется перенести на будущий год. Поэтому я покинул Пирифоя посреди моря и направился на Крит.
Мальчик встретил меня с воодушевлением, спросил, где я был, что привез ему и скоро ли возьму с собой, хотя ему едва исполнилось тринадцать. Он трещал как сорока, пока мы ехали в колеснице. Мать его – невысокая, аккуратная, вся в драгоценностях – ожидала нас на ступенях царского дома; тонкие каштановые волосы золотились под солнцем, нагие груди были тверды, словно виноградины, аромат прогретых ягод преследовал меня всю дорогу.
Когда мы остались вдвоем, я поведал ей о положении дел и сказал:
– Было бы несправедливо обходить Ипполита, ведь мать его отдала свою жизнь на войне за меня и всю Аттику. Если бы я погиб тогда, оба сына были еще детьми и не могли бы надеяться на многое. Но чтобы оплатить ее долг, он предложил себя Артемиде. Боги лучше знают, а нам остается делать необходимое.
– Да, – отвечала она. – Это верно. – И умолкла, сложив на коленях белые ладони с заостренными пальцами.
Я уже хотел сказать, что если она против, то может не ехать в Афины. Слова уже просились с языка – так просится пес возле закрытой двери. Но я знал, что ей может быть обидно. Федре было на что жаловаться: я наезжал ненадолго, в перерывах между Афинами и морем. Сам я перед ее лицом никогда не упоминал о моих женщинах, но острова полнились рассказами и песнями о набегах, в которых я добывал их, и она, конечно, слышала эти рассказы. Поэтому я сказал, что она должна быть там, чтобы разделить воздаваемые сыну почести, к ее приезду дворец будет приведен в порядок, и никаких неудобств они не испытают.
– Мне хотелось бы посмотреть Афины, – с прохладцей в голосе сказала она и задумалась. – Но такой странный юноша… Не могу представить, чтобы так легко отказывались от царства. Окончательно ли его решение? В этом возрасте молодежь любит капризничать; пройдет год, и все забудется.
– Нет, он не таков. И, приняв решение, не станет легко отказываться от него.
Она приподняла темные брови:
– Как и ты сам.
– У него была своя возможность. Он знает об этом. И, наверно, скорее лошади научатся летать, прежде чем Ипполит займется дворцовыми интригами. Поверь мне на слово.
Она без особых возражений согласилась поехать в Афины, и я подарил Федре несколько драгоценных камней, которые обнаружил на Сицилии. Ум мой был обращен к Акаманту, к тому, как он примет новость.
Он был потрясен, словно бы подобная мысль ни разу в жизни не приходила ему в голову; хуже того, я понял, что так оно и было. Когда я закончил, он спросил:
– Отец, а ты совсем уверен, что Ипполит не захочет унаследовать трон? Иначе я не могу принять престол от друга.
Послушать, так словно бы говорил о каком-то детском подарке – колеснице там или луке. Вся моя неуверенность в нем сразу вернулась. Легковесный ум, решил я: без утрат не бывает величия.
– Он – твой брат, – сказал я. – Неужели ты думаешь, что я не обойдусь по справедливости со своими сыновьями? Что же касается дружбы – вы с ним не встречались.
– Как это не встречались, отец! – Он широко распахнул свои чуть раскосые темные критские глаза с удивлением ребенка, обнаружившего, что делами его не занят весь мир. – Это было, когда я возвращался домой из Афин, после того как в последний раз гостил у тебя. Ты посылал в Трезен какие-то письма, и, дожидаясь попутного ветра, мы провели там неделю. Едва узнав о моем появлении, он приехал встречать на берег, и мы провели все это время вдвоем. Однажды он позволил мне править его колесницей, только не разрешил поворачивать. Ипполит сказал, что я сам справлялся с делом, а он только чуточку придерживал поводья. Еще он подарил мне моего пса, Морозца. Ты разве не знал? Он происходит от священных собак Эпидавра. Тебе должны были сказать, что это Ипполит отвез меня туда, чтобы меня исцелили.
– Исцелили? – переспросил я. – Ты оставил Афины здоровым.
– Да, но когда я приехал в Трезен, со мной случился припадок удушья.
Я уже забыл, что в детстве он буквально синел от них.
– Жрец в Эпидавре знает эту хворь, он назвал ее астмой, так говорил и Ипполит. А ты знаешь, отец, он уже почти врач! И он сделался бы целителем, если бы не вынужден был становиться царем. В ту ночь я спал в священной роще и видел посланный богом истинный сон. – Загорелое лицо, покрывшееся бисеринками пота, стало торжественным, он приложил два пальца к губам. – Я не могу рассказать о нем, но сон не был ложным. Потом Пеан с музыкой удалился, а я выздоровел. Отец, а нельзя пригласить в Афины и Ипполита, пока я буду там? Хорошо бы он посмотрел, каким стал Морозец. Он действительно мой самый лучший друг, и если мы не будем встречаться, то забудем друг друга.
– Может быть, – отвечал я. – Посмотрим.
Эта неожиданная любовь показалась мне даром небес. Я устыдился того, что растил мальчиков по отдельности; но разве можно было забыть про войны с паллантидами? Конечно, пусть приедет. И все же за этой мыслью скрывалась другая: что, если когда-нибудь в Афинах поводья власти ослабнут в руках младшего брата, не потянется ли за ними старший? Федра была права: задумав что-то, я не сдаюсь без боя.
И тут Ипполит по собственной воле прислал мне письмо из Трезена. Он хотел посетить Элевсин, чтобы его посвятили в мистерии, и спрашивал моего разрешения.