Тесей. Бык из моря
Шрифт:
Я поинтересовался:
– Не в гневе ли бог?
– Едва ли, – откликнулся Менесфей. – Над горой всегда стоит струйка дыма, на нее держит путь кормчий. Тут последняя стоянка перед Критом, дальше чистое море.
– Значит, пока еще светло, – заключил я, – мы должны поупражняться в пляске.
Так под лучами заката и при светильниках плясали мы возле края воды, и жители гавани с открытыми ртами глазели на нас, зная, куда лежит наш путь. Молодые и здоровые, мы хохотали, юноши ходили колесом и прыгали, крутясь через голову, даже молчаливая Гелика, не нарушая своего безмолвия, сделала мостик,
– Вот это да! – удивился я со смехом. – Кто тебя этому научил? Прямо акробатка!
– Еще бы, – холодно заметила она. – Это мое ремесло. – И без всяких церемоний сбросила юбку, под ней оказалась расшитая золотыми нитками узкая набедренная повязка. Кости ее словно бы гнулись, и на руках она бегала едва ли не свободнее, чем на ногах. Чернокожие воины, только что в кружке слушавшие какую-то долгую повесть, повскакали с мест и, глядя на нее, разразились криками:
– Хау!
Гелика не замечала их, она была очень скромной, когда не плясала. Гимнасткам приходится быть целомудренными – они не могут зарабатывать, когда вынашивают детей.
Гелика остановилась, и я спросил, почему она утаила от нас свое мастерство. Она на мгновение опустила глаза, а потом ответила:
– Я подумала, что все возненавидят меня за то, что у меня больше шансов выжить. Но теперь все мы друзья. Сплясать ли мне перед критянами?
– Клянусь Матерью Део, да! – воскликнул я. – Ты закончишь представление.
Она сказала:
– Нужно, чтобы один из юношей подхватил меня.
– Нас семеро, выбирай.
Подумав, она произнесла:
– Я следила за пляской. Тесей, дар есть лишь у тебя одного, да и то не совсем подходящий.
– Расскажи это быкам, – отвечал я. – Может быть, они огорчатся. Пошли, покажешь мне, что надо делать.
Дело оказалось нетрудным; она была легкой, словно дитя, и мне оставалось лишь сохранять равновесие. Под конец она сказала мне:
– Будь ты простым человеком, смог бы этим заработать себе на жизнь.
Я заметил с улыбкой:
– На Крите всем нам придется жить этим ремеслом.
Сказав эти слова, я увидел обращенные ко мне отчаянные глаза всех остальных. И тогда я, как всякий, кто берет под свою команду людей, подумал: «Что хорошего получится из этого? Зачем это нужно?»
– Верьте в себя! – проговорил я. – Научился я, и вы тоже справитесь. Только верьте в себя – и будем все вместе. Лукос говорил, что гимнастов посвящают богу от имени князей и знатных господ. Быть может, кто-нибудь обратит внимание и на нас. Пусть все увидят прямо в гавани, едва мы высадимся на Крите, что лучших танцоров здесь еще не было. Мы – лучшие, мы – «журавли».
На мгновение они притихли, их глаза, словно пиявки, впились в меня, высасывая кровь. Потом Аминтор помахал рукой и издал приветственный крик; все присоединились к нему.
В этот миг я любил Аминтора. Он бывал высокомерным, буйным и опрометчивым, но он знал, что такое честь. Нужно, наверное, раздробить каждую кость в его теле, чтобы он нарушил данную клятву.
На следующее утро вместе с нашей овсянкой мы доели остатки того, что прихватили из дома. Так порвалась наша последняя связь с Афинами. Теперь мы предоставлены только самим себе.
Глава 2
Крит окружает море – темно-синее, едва ли не до черноты, бурное, пустынное и безлюдное. Никому из нас прежде не приходилось бывать на воде, когда не видно берегов. Здесь человек и в самом деле ощущает себя пылинкой в руке бога. Но никто, кроме нас, не испытывал трепета. Полная жрица вышивала, греясь на солнцепеке; мореходы прибирали на корабле; воины натирали маслом черную кожу, а кормчий в одной набедренной повязке расчесывал длинные локоны; тем временем чернокожий мальчишка полировал позолоченную юбку доспеха и шлем с выгравированными на нем лилиями.
К вечеру ветер задул нам в лицо; парус опустили, и гребцы налегли на весла. Корабль, переваливавшийся с борта на борт, начал нырять носом. Во время ужина никто, кроме Менесфея, не мог проглотить и куска, ну а те, что заставили себя что-то съесть, все равно расстались с этим еще до вечера. Мы лежали на палубе, жить уже не хотелось.
«Если и завтра так будет, – подумал я, – нам конец». Зеленая, словно утиное яйцо, Гелика только стонала. Тело мое вдруг покрылось холодным потом, желудок взбунтовался, и я отправился к борту.
Мне стало немного легче, и я огляделся. Вокруг пенились гребни. Перепоясанное пурпуром солнце опускалось в начищенное до блеска море, на востоке первые звезды мерцали среди разорванных облаков. Я воздел свои руки к Посейдону, однако он не послал мне знака. Быть может, бог отлучился и сейчас колебал землю в дальних краях. Повсюду вокруг нас я ощущал иную силу – темную и непонятную мужскому разуму, сулящую то ли отчаяние, то ли радость. Эта сила могла приласкать или прогнать, но она не терпела вопросов. Мимо пролетели две чайки, вторая с отчаянными воплями преследовала первую, отзывавшуюся словно бы с пренебрежением. Я продрог, ослабел и вцепился в поручни, чтобы не упасть.
– Морская владычица, – проговорил я. – Пеннорожденная богиня любви, повелительница голубок, [82] это твое царство. Не оставь нас на Крите. Сейчас у меня нет для тебя дара, но, клянусь, если мне суждено вернуться в Афины, вместе со своими голубками ты получишь святилище на Акрополе.
Я вновь опустился на палубу и накинул на голову одеяло. Дурнота отпустила меня. Я уснул, а когда проснулся, звезды уже редели и ветер переменился. Корабль лег на другой курс, и ветер раздувал паруса, подгонял судно вперед; гребцы спали, словно смертельно усталые псы. Проснувшиеся «журавли» жадно тянулись к недоеденной вчера пище.
82
Имеется в виду Афродита.
Когда посветлело, мы заметили перед собой высокие берега Крита: огромные морщинистые и желтые утесы скрывали за собой землю. Жестокие берега.
Спустили большой парус, подняли другой. На всех царских кораблях Крита парадные паруса приберегали для входа в гавань. На синем полотнище багровел знак: обнаженный воин с бычьей головой на плечах.
Афиняне буквально окаменели. Нефела, не упускавшая возможности пустить слезу, всплакнула:
– Ой, Тесей, ты обманул нас! Вот оно, чудовище!