Тесные комнаты
Шрифт:
В середине августа доктор, бывало, забредал далеко в кукурузные поля и, казалось, слушал там, как качаются на ветру стебли.
В ночь, когда Сидней Де Лейкс застрелил Браена МакФи в таверне Извитый Кряж, доктор Ульрик едва взглянул на тело юноши, лежавшее в опилках на полу. Все его внимание было приковано к стрелявшему: выпрямившись во все свои шесть футов три дюйма роста, Сидней стоял, вжавшись спиной в стену, выгородив вперед грудь, чуть подняв вверх ладони и истекая ледяным потом, струившимся у него по лбу и верхней губе так обильно, как будто ему на голову лилось из водосточной трубы.
Доктор открыл сумку, велел застывшему с белыми губами бармену подать стакан воды, достал конвертик с порошком, и, отсыпав часть его содержимого в стакан
Двадцатилетний Браен МакФи наставил на Сиднея дуло и пригрозил спустить курок потому что он, предположительно, чем-то его оскорбил в разгаре ссоры, которая произошла у них в тот день на охоте, незадолго до того, как они оказались в таверне Извитый Кряж. Сид, который, разумеется, тоже был при оружии, выстрелил (как потом заявил его адвокат) не нарочно, или, по крайней мере, в целях самообороны, когда увидел, как Браен в него прицелился, и пуля попала юноше в левый глаз, убив его наповал.
На суде, на вопрос прокурора сожалеет ли он о содеянном, Сидней вначале ответил "нет, не сожалею", и адвокату пришлось потом сочинять его словам объяснение, ссылаясь на "эмоциональное потрясение" подзащитного, однако позже, на перекрестком допросе, у Сиднея вырвалось иное признание: "Он месяцами меня преследовал, донимал, выматывал душу... Мне не жалко, что все это уже позади... но я всем сердцем... был привязан к Браену МакФи...". (Это заявление он тоже сделал неожиданно для адвоката и без всякого на то совета.)
Еще больше осложнив свое положение, Сидней отказался поведать не только суду, но и собственному защитнику какого рода действиями его донимал Браен, и сообщить в чем именно заключалась причина его ссоры с убитым юношей. Сидней еще очень долго отказывался говорить о том выстреле, поэтому никто не мог дать происшедшему объяснения, даже его брат Ванс, для которого вся эта история так и осталась мрачной загадкой.
И вот, Сиднея отправили в тюрьму за убийство. Проведя в заключении примерно месяца два, он прислал доктору Ульрику письмо. В нем не было ни приветствия, ни прощания, только одна единственная строчка: "Приглядите, чтоб из Ванса вышел путный человек". (подпись) Сидней Де Лейкс.
Все, кто знал братьев, говорили, что для Ванса Сидней был смыслом и радостью жизни, но это было ясно и без слов, достаточно было на них взглянуть. Как-то раз, в начале охотничьего сезона, доктор Ульрик видел, как Ванс зашнуровывал Сиднею башмаки. Умиротворенное лицо мальчика напоминало выражение иных пациентов, когда им оказывали уход. Это привело доктора в замешательство.
На следующий день, вернее, на следующее утро после того как Сидней убил своего товарища по охоте, Ванс не отважился вернуться домой. Брата его уже отправили в тюрьму, и ему было стыдно показаться на улицах. Вначале он хотел незаметно приютиться на одной из черных скамей в стенах Первой Пресвитерианской Церкви, однако пришел к мысли, что даже там люди станут на него глазеть, либо истолкуют его присутствие показной набожностью. Потом он на время нашел себе убежище в дебрях кукурузного поля за домом доктора Ульрика. Его успокаивало, как покачиваются на ветру стебли и как светятся окна докторского дома. Однако опустившаяся на поле туманная сырость (та ночь выдалась достаточно холодной для августа) и пробежавшая по его башмакам крыса, а вместе с этим и ужас вернуться в пустые стены их родного жилища, заставили Ванса подняться по ступенькам заднего крыльца докторского дома и постучаться в сеточную дверь.
– А я гадал, когда ты появишься, - только и сказал доктор Ульрик.
– Проходи, что стоишь...
Еще одной своеобразной чертой доктора Ульрика было то, что при всей своей сердечности, сострадательности и полной самоотдаче пациентам, почти никто и никогда не видел, чтобы он улыбнулся. Лицо его, конечно, не было ожесточенным
Все это время Ванс крепился и не давал себе расплакаться с твердостью и волевым усилием человека, который задумал повеситься хоть на гнилой нитке, но теперь, когда он вдруг оказался сидящим в лучшем кресле в доме, в компании мирно покуривавшего доктора и в окружении загородной тишины, что нарушалась только стрекотом кузнечиков и сверчков, из его угла все громче стали раздаваться отрывистые судорожные всхлипы.
Помимо обыкновения курить черные импортные сигареты, еще одним любимым делом доктора было вести разговор с собеседником, обращаясь скорее ни к нему самому, а ко всем и ко всему вокруг, вне зависимости от того, с каким пациентом он общался. Не секрет было и то, что он вовсю разговаривал со своим котом, причем его пространные речи - как правило на медицинские темы - были тем значительнее, что он прочитал почти все пять тысяч книг, составлявших его библиотеку, что была рассеяна повсюду в его пятнадцати комнатном доме с колоннами.
Ванс навсегда остался благодарен ему за то, что в ту ночь доктор говорил с ним не о выстреле и не о его брате, а о хлебе, и что по поводу его рыданий он не заметил ни слова -- только когда они стали совсем уж безудержными, вышел в соседнюю комнату и принес хирургическую повязку, "чтобы ты в нее выплакался, Ванс".
После чего, доктор повел дальше свой рассказ (который Ванс слушал, глотая всхлипы) о том, как хлеб, в качестве материала для компрессов и другими способами, использовался в медицинских целях начиная с самых давних описанных в истории примеров до наших дней. Хлеб размачивали в воде и в масле, либо розовой воде, для лечения абсцессов (слушая эти сведения, Ванс после каждой одной-двух фраз кивал головой). Хлеб, пропитанный вином, веками применялся в качестве средства при ушибах и растяжениях; твердые хлебцы, или морские сухари, которые готовились из растолченного и вновь выпеченного хлеба, помогали при кишечных расстройствах. Вымоченным опять же в вине, его прикладывали к опухшим глазам (быстрый взгляд на безутешного юношу). Страдающим параличом, размоченный хлеб давали сразу после купания либо натощак. Пропитанные сильным уксусом сухари использовали для размягчения мозолей на ногах...
– Разрешите мне остаться у вас, док!
– наконец не выдержал Ванс.
– Не знаю, как я вернусь домой один.
И не дожидаясь ответа на свою мольбу, брат Сиднея воскликнул: "Думаете, его отправят на электрический стул?"
– - Нет, я так не думаю, - немедленно ответил доктор.
– - О, спасибо, спасибо, что вы это сказали, - прошептал Ванс.
Первую неделю после возвращения Сидней совсем не выглядывал из дома. В начале второй недели, как-то раз около полуночи, он босиком вышел из своей спальни и прошел через гостиную, где Ванс был занят тем, что подшивал его пиджак (из тюрьмы он вышел буквально гол как сокол, поскольку старые вещи, по большей части стали ему теперь не в пору). Братья не обменялись ни словом. Ванс наблюдал за братом, и хорошо видел, как Сид неторопливо вышел из дома, сонно проплыл по небольшому яблочному саду, и ленивым шагом приблизился к потрепанной временем скамейке. Просидев там достаточно долго, он поднял лежавшее под ногами зеленое столовое яблоко, но даже не подумал его надкусить, а просто держал, вяло взвесив на ладони и сохраняя мрачный вид.
Ванс перестал штопать его пиджак и чуть повернул голову в сторону, чтобы наблюдать за братом не так явно. Потом погасил лампу, оставив только свет в гостиной. После чего, подошел к камину и поворошил кочергой умиравшие угли.
Не успев и сам понять, как это получилось, Ванс тоже вышел в яблоневый сад и подсел на скамейку к Сиднею.
– Тебе бы и днем выбираться из дома, Сид, - заговорил он.
– На кой оно нужно, - отозвался брат с раздражением.
– Не вечно же тебе прятаться...