Тест на отцовство
Шрифт:
Не в силах слушать, как отъезжает машина с детьми, как охает на кухне, глотая валерьянку, Тамара Ивановна, я пулей рванула наверх, рухнула на кровать и, закусив угол одеяла, завыла от боли. Никогда еще мне не было так плохо. Я умирала, рассыпалась на части – и знала, что только я одна виновата. Господи! Как же сильно я ненавидела себя в тот момент, как же сильно…
Кирилл
Я сжимал руль так сильно, что еще немного – и сломал бы его. Или свои пальцы.
Ярость кровавой пеленой застилала глаза, и я был этому даже рад. Лучше гнев, чем невыносимая боль бессилия.
Сука!
Я повторял это слово про себя – или, может быть, вслух – тысячу раз. А толку? Пустое сотрясание воздуха. Эта сука – мать моих детей! И только она имеет право с ними находиться. По этим чертовым законам… Сраный кодекс, чтобы все они горели в аду! Тварь, с которой даже сатана поостерегся бы иметь дело, заставила страдать моих детей. Лишила их дома, хрупкой семьи – и все из-за одной-единственной бумажки! Да как так-то!
Я сам не понял, каким чудом мне удалось сдержаться и не убить ее прямо там, в гостиной. Стоял и как мантру повторял про себя «Не трогай, не трогай, не трогай»… А пальцы так и тянулись к одному из моих кубков, чтобы мраморным основанием размозжить ее черепушку…
Кубки. На кой черт они мне все сдались? Гонки, трек, вся эта мишура… Все стало бессмысленным в ту секунду, когда дети вышли из моего дома. Я был никем без них – и только теперь отчетливо это понял!
Вот оно, наказание. За то, что пихал член, куда попало. За то, что возомнил себя хозяином своей жизни. За то, что не хотел принимать детей, когда они появились на пороге… Каким эгоистом я был! Вместо того, чтобы умаслить Ирину, уговорить ее, навешать лапши, убедить решить все мирным путем, отдать ей все деньги, что у меня есть, я целовал Лену. Я думал о себе, вместо того, чтобы думать о детях. А теперь? Теперь все превратилось в личную месть, и насколько я знал Ирину, месть всегда была для нее слаще всех блюд. Она не отступит, не простит, что кто-то посмел предпочесть ей другую женщину… И за мою ошибку платили дети.
Из ниоткуда на меня вылетел черный седан, и я крутанул руль, в последнюю долю секунды успев вырулить на обочину. Сработала профессиональная реакция, взвизгнули тормоза, и я знатно приложился лбом. Водитель седана выскочил из машины, подбежал и стал что-то орать, но меня вдруг накрыла апатия. Я уронил голову на руль, чувствуя, как по лицу стекает теплая струйка, и вдруг понял, что плачу.
– Мужик, ты в норме? – донеслось издалека.
Я не ответил. Из глубины поднималась соленая волна, и я, издав странный лающий звук, зарыдал. Заревел, как мальчишка. Как в детстве, когда моего Рекса сбил мопед, и я нес его маме, просил хоть что-то сделать, спасти лучшего друга… И Рекс смотрел на меня, а я не мог ему помочь. До самого последнего вздоха…
Не знаю, сколько я так сидел.
Мужик, испугавшись, что я конченный псих, уехал, и только настойчивая трель телефона заставила меня взять себя в руки.
– Да? – коротко ответил я осипшим голосом.
– Кирилл Евгеньевич, вы, вроде, назначили срочную встречу на два, – юрист тактично кашлянул. – Поправьте меня, если я ошибаюсь, но уже полтретьего, а у меня еще один клиент…
– Я плачу за ваше время, – перебил я. – Дождитесь и отмените остальные дела, если надо – я добавлю за издержки. Но сейчас мне будет нужно все ваше время.
Глава 27
Не зря я послушал своего штатного юриста и обратился к Гольдштейну – и пусть он внушал мне неприятие, пусть выглядел, как человек, готовый заложить душу за выгодную сделку, сейчас он был мне нужен, как никогда.
Выслушав мою гневную сбивчивую речь, понаблюдав, как я мечусь по кабинету, и даже глазом не моргнув, когда швырнул в стену одну из хрустальных наград, Гольдштейн достал толстый блокнот в кожаном переплете, поправил очки и какое-то время что-то невозмутимо записывал. Потом кивнул сам себе и улыбнулся.
Признаюсь, я всегда считал себя человеком, которого невозможно напугать. И все же в ту минуту от странно блеснувших глаз мне стало не по себе. И я понял, что не хочу иметь такого врага, как Борис Ильич Гольдштейн. Его адвокатская практика вызывала не только доверие – благоговейный трепет.
– Как вы понимаете, иск о признании отцовства – пустяки. С совместной опекой чуть сложнее, но это задача, а не проблема. Немножко старания, немножко инвестиций в добрые отношения с законом, – он обнажил зубы в полуулыбке, полуоскале, – И все пойдет, как по маслу.
– Совместная опека? – выдохнул я. – Видеть детей по выходным? А если она увезет их в другую страну? Поверьте, она именно так и сделает! И что тогда? Мне с носиться за ней по всей Европе, чтобы провести два часа с сыном и дочерью?
– Видите ли, Кирилл Евгеньевич. Российский суд априори на стороне матери. Чтобы изменить ситуацию, нужны радикальные меры. Нужно не просто найти компромисс и решить проблему, нужно ее устранить.
– Вы про… Устранить – в смысле совсем?! – понизив голос, переспросил я.
– Ну что вы, что вы! – отмахнулся Гольдштейн. – Такие методы – не мой профиль. Нам ведь с вами нужно все сделать красиво и, главное, легально, чтобы комар носа не подточил, верно?
– Тогда что вы предлагаете? – я окончательно растерялся.
– Мы можем подать иск о лишении родительских прав вашей бывшей любовницы. Да, дело будет сложным, насколько я поняла, она не бедный человек и уж точно не может пожаловаться на отсутствие связей.
– Уж точно… – я саркастически фыркнул. – Что-что, а связи налаживать она умеет. Да она залезет судье в штаны прямо во время заседания, если понадобится!