Тетрадь в десять листов
Шрифт:
— Кого бы ты ни задумал, все равно отгадаю.
— Давай пари!
— Давай! — Мы взялись за руки.
— На что? — спросил Бачука.
— На что хочешь.
— Хорошо, если я выиграю, ты сам потащишь свой мешок. — Бачука покосился на Гигию. — А если нет, снова понесу я.
— Идет! Итак, начинаю. Американец? — Я почему-то решил, что Бачука выберет дальнюю страну.
— Нет.
— Европеец?
— Два, — сказал Бачука, согнув палец, и покачал головой.
— Значит, азиат… это я уже не спрашиваю… Его войска не разоряли Грузию?
— Извиняюсь, вы ошиблись, — хихикнул Бачука.
— Не жил ли
— Уже четыре… не жил. — Бачука снова посмотрел на Гигию.
— Писатель? Композитор? Ученый? — засыпал я его вопросами, но все напрасно.
Я имел право еще на два вопроса, а потом должен был назвать фамилию того знаменитого человека, которого задумал Бачука.
— Может быть, государственный деятель? — спросил я наугад.
— О да, государственный деятель, — сказал Бачука. — Еще бы не деятель!
— В настоящее время жив?
Бачука захихикал:
— Жив, и ты его хорошо знаешь.
— Знаю?! — удивился я. — Никого я не знаю…
— Сдаешься?
— Сдаюсь, не отгадал, — поднял я руки.
— Проиграл пари?
— Проиграл, — смутился я. — А теперь скажи, кого ты задумал?
— Гигию! Чем не государственный деятель? Ведь он организовал помощь колхозу.
Не успел Бачука произнести эти слова, как раздался звук пощечины, потом другой, третьей, и Бачука, словно мяч, ударился о стену и растянулся. Рассвирепевший Гигия бросился было к нему с кулаками, но я вскочил и преградил ему дорогу.
— Успокойся, Гигия, хватит с него.
— Над чем смеется эта обезьяна!
— Хватит, Гигия, прости его, — стали просить и остальные ребята.
— Что я должен простить этому дураку! Нашел над чем смеяться! — весь дрожал Гигия.
— По глупости он. Хотел угодить тебе, — вкрадчиво сказал Мамука.
— Я ему дам «угодить», я из него лепешку сделаю.
— Что случилось?! — неожиданно раздался голос.
Мы оглянулись. Мельник, сидя на лежанке, протирал глаза.
— Не волнуйтесь, дедушка. Просто ребята поссорились, и Гигия ударил товарища, — ответил Леван.
— Наверное, заслужил, иначе зачем бить человека? — тихо проговорил старик и заглянул в воронку.
«Пожалуй, и верно заслужил», — подумала Екатерина Ивановна, закрывая тетрадь. Она встала, подошла к двери, осторожно приоткрыла ее. Важа лежал, повернувшись лицом к стене, и сладко спал.
Екатерина Ивановна вышла на балкон. Город сверкал огнями, Кура была запружена, и в медленном, незаметном для глаз течении реки отражалась прекрасная набережная.
На веревке, натянутой между столбиками балкона, висело белье Важа. Мать перегнулась и ощупала каждую вещь — не высохли ли? И вдруг сорочки Важа стали уменьшаться и превратились в распашонки. Екатерина Ивановна протерла глаза.
Она внесла белье в комнату и снова подсела к столу. «А теперь прочту тетрадку Важа, остальные можно и завтра», — решила она.
Важа
VII класс „А“
МОЯ МАТЬ
Последний урок в этом году! Теперь я уже ученик седьмого класса. Как только раздался звонок, я первым выскочил на школьный двор и хотел бежать к ребятам с нашей улицы. Но потом раздумал, сел у телеграфного столба, положив рядом книги, и стал ждать маму.
Когда нам зачитывают отметки за четверть, я всегда избегаю взглядов товарищей. Плохо, если твоя мама — твоя учительница. Всякий раз, получив пятерку, я краснею как преступник: мне кажется, что товарищи объясняют мои успехи совсем другими причинами. Иногда я и сам сомневаюсь в своих знаниях. Может, мама просто жалеет меня? Может, и другие учителя ставят мне хорошие отметки из уважения к маме? Очень, очень плохо, когда твоя мама — твоя же учительница…
Размышляя об этом, я пытался выжечь свое имя увеличительным стеклом на телеграфном столбе. Иногда черная точка начинала дымиться и вверх ползла темносиняя струйка дыма, как от забытой в пепельнице папиросы.
Вскоре во двор вышла мама, и мы поспешили домой. Я спросил, когда мы поедем отдыхать в Квишхети. Мама ответила, что, наверное, через неделю, так как у нее осталось еще два экзамена. Потом она взяла меня за плечо и слегка подтолкнула:
— Иди впереди!
Вообще мама хочет, чтобы всегда и во всем я шел впереди: и в учебе, и в игре в шахматы, и чтоб я был самый опрятный… Я шел и чувствовал, как мама рассматривает меня — не спустились ли носки, не вылезла ли рубаха из брюк. Мама очень любит меня, и я не помню случая, чтобы она не выполнила моей просьбы. Она вместе со мной ходит в кино, выбирает мне в библиотеке интересные книги, сама шьет для меня одежду…
Папу я вижу только по утрам и вечером. Но, когда он шутя берет меня за ухо и целует в глаза, я хочу быть всегда с ним. Как приятны и теплы его колючие щеки!
«Пойдем в воскресенье на стадион?» — подмигивает он мне, и мы украдкой смотрим на маму.
А она шепотом угадывает: «Заговор», — и строго поглядывает на нас.
— О чем ты размечтался, иди быстрее! — прервал мои размышления мамин голос.
Мы зашли на рынок. Мама купила курицу, очищенные орехи и зелень. Наконец, догадавшись, почему я посматриваю по сторонам, она подошла к продавцу черешен.
— Сладкие? — спросила она.
— Как сахар, — похвастался продавец.
Курица оказалась старой, и к возвращению папы обед не был готов.
— Ну вот, Кето… сколько раз я говорил, что кастрюлю нужно закрывать поплотнее, — сказал папа и положил камень на подпрыгивавшую от пара крышку. («Чем больше давления, тем быстрее варится», — утверждает отец.)
Мой папа знает свойства всех предметов, он химик, работает в лаборатории. Его одежда всегда как-то странно пахнет. Папа говорит, что ему удалось «приручить элементы». Если в доме нет боржома, он разводит в воде соду, прибавляет какой-то белый порошок. Вода в стакане шипит и пенится, и получается очень приятный напиток. Однажды я пролил чернила и испортил новую школьную куртку. Я готов был зареветь, потому что мама сказала: «Теперь, как ни стирай, пятно останется». Но вот вернулся с работы папа и… через час на моей форме не осталось и следа чернил. Оказывается, чернильные пятна можно вывести муравьиной кислотой.