Тетради для внуков
Шрифт:
Сомнительно, чтобы эти два старика в семнадцатом или двадцатом году были такими же антисемитами, какими мы их видим сегодня: дух времени был иной. Время шагало с левой, а кто шагал с правой, тому не находилось места в строю. В лучшем случае – на тротуаре. Эти же двое маршировали в те годы в строю.
Дух времени неоднороден по концентрации во всех частях общества: где-то он гуще, а где-то он менее густ и прослоен другими настроениями. Касательно начала тридцатых годов я могу говорить лишь о тех, с кем сталкивался: о партийцах, комсомольцах, журналистах (ранее, работая в газете, в отделе рабкоровских писем, я знал также и о настроениях рабочих – тогдашние рабкоры были откровенней нынешних). В середине тридцатых годов, работая на заводе, я лучше познакомился
Даже в пестрой лагерной среде еще не чувствовалось резко выраженного антисемитизма. Точнее – настроения шли ступенчато: в мире уголовных подонков антисемитизм был выражен четко, в более высоких слоях я его не замечал. Напрашивается недвусмысленный вывод: подонки лучше всех угадали грядущую перемену в духе времени – и шли впереди него…
Воркутинские лагеря, которые я описываю, были организованы в начале тридцатых годов (первая шахта заложена в 1932 году). Их прообразом послужил известный лагерь на Беломорско-Балтийском канале – о нем тогда вышла книга, восхвалявшая "перековку" преступников трудом. Помнится, и я в те годы держал в руках этот сборник группы писателей, ездивших на канал.
Из этого сборника теперь, через несколько десятилетий, А.Солженицын почерпнул ценный материал для своего "Архипелага". Но в те годы? К стыду моему, я его еле запомнил: он произвел на меня еще меньшее впечатление, чем люди с котомками на Каланчевской площади… Я не осмысливал того, что хорошо понял позже, когда ударило по голове меня самого. Но ведь не я один! Многие ли сумели понять вчуже?
Сейчас я перечел этот сборник. В нем полно лжи, низости, угодничества и ханжества, но низости антисемитизма в нем еще нет. Не доросли. В те годы (1930–1935) антисемитизм был мало заметен. Напротив, в высших кругах, а следовательно – и в среде идеологического обслуживающего персонала, оставалось еще в качестве признанного хорошего тона афиширование принципа первых лет революции – полного равенства всех национальностей и равных возможностей для каждой. Поэтому в печати не подчеркивалось, что Берман – еврей, а Бердников – русский, еврейские фамилии произносились без всякой интонации: Бердников, Берман, Берзинь, Беридзе – все одно.
Евреи, латыши, поляки и грузины продолжали в те годы занимать ряд ответственных постов, как и в те времена, когда были образованы первые правительственные, а затем и карательные органы. Посты эти занимали, главным образом, старые большевики, которым можно было, по мнению Ленина, доверить ответственную государственную работу – и особенно – карательную, требующую от исполнителя высокой честности и идейности, что являлось руководящим принципом еще во времена Великой французской революции. А среди старых большевиков было много (с точки зрения некоторых наших современников – непропорционально много) евреев, латышей, поляков и грузин. [107]
107
Это относится и вообще к составу социал-демократии России в начале 20-го века. Главной причиной этого, полагаю, были гонения на малые нации в царской России. Из них все четыре перечисленные выше (евреи, латыши, поляки и грузины) обладали наибольшим числом интеллигентов и студентов, которые, естественно, первыми осознают угнетение (прим. автора).
Итак, предполагалось, что работа в ЧК требует честности и преданности, проверенной в опасностях, т. е. в подполье и на фронте. Идти на фронт ради своей идеи – это ведь не то же самое, что попасть туда по мобилизации. Вести роту в атаку – это ведь не значит идти позади роты. Коммунисты в гражданской войне – не то же самое, что коммунисты мирных годов. В искренности человека, проверенного опасностью, можно быть уверенным тверже, чем в искренности всякого другого.
Жесток этот человек или сердоболен – вопрос не стоял. Более того – нужны были
Разумеется, кроме людей, которых отбирали в ЧК-ОГПУ по признаку неподкупности и непреклонности, туда пробивались и карьеристы и бесчестные люди – и чем беспощадней они были, тем легче им это удавалось. Беспощадность помогала им выдавать себя за сверхидейных. Всемогущество является основой нравственного перерождения.
Активно содействовала перерождению и вся политика ликвидации инакомыслящих в партии. Кто из работников карательных органов не соглашался уничтожать оппозицию или уничтожал ее недостаточно рьяно, того сажали, а впоследствии и расстреливали. Я упоминал одесского прокурора Турина, исключенного из партии и покончившего с собой. Другой бывший прокурор, спавший со мной рядом в палатке на Усе, был посажен за мягкость к оппозиционерам. И еще третий, кого я знал, мой тезка, работник харьковского ГПУ, с которым я вел, если помните, партийную дискуссию в его кабинете, был расстрелян позже – его сочли "либералом".
Когда карательным органам поручается вести идеологическую борьбу и искоренять, не гнушаясь никакими методами, всякое несогласие с руководящей идеей, от этого работники этих органов не становятся более идейными. Напротив, они еще более уверяются в своем всемогуществе, в своем превосходстве над любыми идеями и любыми выборными членами самых высоких учреждений. Оперативник, арестовывающий человека, вооруженного лишь своими убеждениями, ясно видит: сила не в убеждении, сила – сила в ордере на арест. Правит, стало быть, не идея, лежащая в голове, а пистолет, висящий на боку. Значит, нужна не идейность, а исполнительность, энергия, неразборчивость в средствах, беспощадность, умение сообразить, чего хочет начальство, и предупредить его тайные желания.
Тут-то и выдвигаются люди, подобные Френкелю.
Очень может быть, что Френкель добился успеха благодаря своим способностям, но дорогу ему проложила политика преследования идей. Использование лагерей как источника рабочей силы не Френкель изобрел – сталинизм не мог иначе. Когда преследуемых, арестованных и осужденных стало слишком много, неизбежной оказалась идея безжалостного использования дарового труда заключенных: не могли же сталинские органы кормить миллионы, не пытаясь выжать из них все соки. Дело происходило по хорошо известной модели: сперва большая численность заключенных заставила создать лагерную систему, а затем лагерная система потребовала без конца увеличивать численность заключенных.
Введение "котловки", т. е. штрафного пайка за невыполнение нормы и увеличенного пайка за ее перевыполнение – это не более, чем повернутая другой стороной система привилегий, которую стали практиковать в годы коллективизации и которая затем разветвилась, утвердилась и упрочилась. Во всей стране выделяют более нужных работников (партийный аппарат – прежде всего), чтобы кормить их лучше, а в лагере лишают хлеба тех, кто менее нужен. И не требуется изощренно-дьявольского ума, чтобы перенести на Беломорканал общегосударственные методы, выработанные за несколько лет до того.
Что же касается самого понятия "выполнение нормы", то оно прямо вытекает из положений сдельщины, к тридцатым годам уже ставшей основной системой оплаты труда в СССР.
Если б я писал о Беломорканале по тем же материалам, которые использовал и на которые ссылается в "Архипелаге" Солженицын, то написал бы, конечно, куда слабее, но, как и он, не стал бы скрывать еврейские фамилии первых руководителей Гулага. Зачем, собственно, скрывать? Довод "не давать пищи вражеской (в данном случае – антисемитской) пропаганде" кажется мне в этом контексте таким же нелепым, как и в других. Факты, как известно, упрямы, они существуют – и дело пропаганды не столько перечислять их, сколько толковать. Антисемитская пропаганда, объясняющая все беды на земле злокозненностью евреев, все равно отыщет себе пищу: не Френкель, так Ротшильд.