Тетушка Хулия и писака
Шрифт:
— От него временами голова трещит, но, несомненно, он стал королем национального радио, — сказал Хенаро-сын, положив мне руку на плечо и указывая на толпу. — Как тебе кажется?
Я спросил его, с каких это пор началась раздача автографов.
— Вот уже неделю, по полчаса в день — с шести тридцати вечера. Ты совсем не наблюдателен, — сказал мне импресарио-прогрессист. — Разве ты не читаешь объявлений, публикуемых нами, не слушаешь радио, на котором работаешь? Сам я скептически относился к нему, но вот видишь — ошибся. Я думал, что поклонников хватит дня на два, а теперь убежден, что раздача может продлиться целый месяц.
Хенаро-сын пригласил меня чего-нибудь глотнуть на площади Боливар. Я попросил
— Ты понимаешь, что означают эти очереди? — объяснил он мне. — Это — проявление народного признания: значит, радиопостановки Педро находят глубокий отклик в людях.
Я подтвердил: мол, ничуть в этом не сомневаюсь. Импресарио заставил меня покраснеть, заявив, что, поскольку у меня имеются «литературные наклонности», мне надо бы следовать примеру боливийца и поучиться у него методам завоевания масс. «Нельзя тебе замыкаться в своей башне из слоновой кости», — посоветовал он. Хенаро-сын распорядился отпечатать пять тысяч фотографий Педро Камачо, и с понедельника охотники за автографами будут получать их в качестве подарка. Я спросил его, не смягчил ли писака свои нападки на аргентинцев.
— Теперь это уже не имеет значения, отныне он может поливать грязью кого угодно, — сказал Хенаро-сын таинственно. — Ты разве не знаешь потрясающей новости? Сам Генерал не пропускает ни одной радиопостановки Педро Камачо.
Чтобы убедить меня, импресарио привел ряд фактов. Будучи занят государственными делами, Генерал не имел возможности слушать пьесы Камачо в течение дня, заставляя записывать все на пленку, а каждый вечер прослушивал их, одну за другой, перед сном. Супруга президента лично рассказывала об этом многим дамам Лимы.
— По-видимому, Генерал — человек чувствительный, несмотря на то, что о нем говорят, — заключил Хенаро-сын. — Таким образом, если наверху нас одобряют, не имеет никакого значения тот факт, что Педро получает удовольствие, расправляясь с аргентинцами. Разве не так?
Беседа с Хенаро-сыном, примирение с тетушкой Хулией меня здорово подстегнули, и я вернулся в свою будку с горячим намерением взяться за рассказ о «летающих» мальчишках. Паскуаль в это время заканчивал радиосводку. У меня уже была продумана развязка рассказа: во время одной из таких игр беспризорник взлетает в воздух выше остальных, падает, ломает себе шею и умирает под рев самолетов. В последней фразе я хотел изобразить растерянные, испуганные лица друзей, окруживших мальчика. Рассказ должен был быть сдержанным и лаконичным, тщательно продуманным. Нечто в стиле Хемингуэя.
Несколько дней спустя я отправился с визитом к кузине Нанси, чтобы выяснить, как она восприняла весть относительно тетушки Хулии. Я нашел девушку все еще под впечатлением операции «Мантилья».
— Ты представляешь, какой дурой я выглядела из-за этого идиота? — восклицала она, бегая по дому в поисках собаки Ласки. — Ни с того ни с сего на переполненных трибунах он открывает пакет, вынимает какую-то шаль и набрасывает на меня! Все уставились на меня, даже бык чуть не сдох со смеху! Мало того, он заставил меня высидеть под этой накидкой всю корриду. Даже настаивал, чтобы я и по улице шла в ней. Никогда в жизни не испытывала подобного позора!
Мы нашли Ласку под кроватью мажордома (пес был не только мохнат и некрасив, но еще и кусался), отвели собаку в ее конуру, и Худышка Нанси потащила меня в спальню, чтобы продемонстрировать вещественное доказательство ее позора. Мантилья была сделана в стиле модерн и наводила на мысль об экзотических садах, цыганских шатрах и роскошных борделях. Ткань переливалась, в ее складках играли все оттенки красного — от кроваво-багрового до розоватого, кайма мантильи заканчивалась длинной узловатой бахромой, а золотая мишура и блестки своим сиянием вызывали головокружение.
— Я подумываю об этом, — отвечала она, как всегда. — Он нравится мне, но лишь как друг.
Я сказал, что она — бессердечная кокетка, что Хавьер даже совершил кражу ради этого подарка.
— А ты? — сказала она, складывая и пряча в шкаф мантилью. — Это правда, что у тебя связь с Хулитой? И тебе не стыдно? С сестрой тети Ольги?
Я ответил, что все — правда, что мне не стыдно, и почувствовал, как у меня запылало лицо. Она тоже немного смешалась, но любопытство девицы из Мирафлореса пересилило, и она выпалила:
— Если ты на ней женишься, то через двадцать лет ты будешь еще молодым, а она — бабушкой. — Нанси взяла меня за руку и повела по лестнице в гостиную. — Пойдем послушаем музыку, и там ты расскажешь мне о своем романе все — от "а" до "я".
Она выбрала первоклассные пластинки — Нат Кинг Коул, Гарри Белафонте, Фрэнк Синатра, Ксавьер Кьюгэт — и тут же сообщила мне, что с того момента, как Хавьер рассказал ей о нашем романе, у нее волосы становятся дыбом всякий раз при мысли, что будет, если об этом узнает наше семейство. Разве я не знаю, как наши родственники во все суют свой нос? Разве мне не известно, что, когда она выходит на улицу с каким-нибудь новым поклонником, десять дядей, восемь тетушек и пять кузин немедленно звонят ее матери, чтобы доложить ей об этом. Я влюблен в тетушку Хулию! Бог мой, какой скандал, Марито! Она напомнила мне, что вся наша семья мечтала о моем будущем, что я — надежда всего рода. Это была правда: мои сумасбродные родственнички уповали, что я когда-нибудь стану миллионером или, на худой конец, — президентом республики. (Так я и не мог понять, почему обо мне сложилось столь лестное мнение. Во всяком случае не из-за моих успехов в школе — они никогда не были блестящими. Возможно, лишь потому, что я с детства писал стихи всем своим тетушкам или казался чересчур рассудительным для своих лет.) Я заставил Нанси поклясться, что она будет нема как могила. Кузина умирала от желания узнать подробности романа:
— Хулита просто нравится тебе или ты и впрямь сгораешь от любви?
Иногда я исповедовался ей в своих чувствах и в этот раз, учитывая, что ей было кое-что известно, поступил так же. Вся история началась как игра, но внезапно, а точнее, в день, когда я приревновал ее к эндокринологу, я понял, что влюбился. Чем дольше я рассказывал, тем яснее становилось мне самому, что наш роман превратился в головоломку. И не только из-за разницы в возрасте. Мне оставалось еще три года до окончания университета, и я подозревал, что никогда не стану адвокатом, единственно, что мне нравилось, — это писать. Но писатели ведь умирают с голоду. По крайней мере в данный момент я зарабатывал только на сигареты, покупку нескольких книг и на билеты в кино. Будет ли ждать тетушка Хулия, покуда я стану независимым человеком, если вообще когда-либо им стану? Кузина Нанси была настолько добра, что вместо возражений соглашалась со мной.
— Конечно, подождет, если только к тому времени Хулита не разонравится тебе и ты сам ее не бросишь, — здраво рассуждала она. — Бедняжка зря потеряет время. Но скажи мне, она тоже влюблена в тебя или только забавляется?
Я ответил, что тетушка Хулия не легкомысленный флюгер вроде нее самой (последнее Нанси очень понравилось). Такой вопрос кузина задавала мне не раз. Через несколько дней я задал его тетушке Хулии. Мы сидели с ней у моря, в небольшом парке с непроизносимым названием (нечто вроде Домодоссола). Здесь, обнявшись и беспрестанно целуясь, мы впервые заговорили и нашем будущем.