Теза с нашего двора
Шрифт:
Первый скандал возник после торжественного собрания, посвященному празднику Октябрьской революции. Зал был полон: актёры, танцоры, балерины, работники всех цехов и многочисленные гости. В президиуме, на сцене, за длинным столом, накрытым красным сукном, сидели директор, главный режиссёр и главный балетмейстер, несколько народных артистов, председатели партийного и профсоюзного комитетов и самые почётные гости: члены Центрального комитета партии, обкома, горкома и райкома.
Как полагалось, директор открыл собрание и предоставил слово парторгу, который стал читать доклад, отредактированный и завизированный этими же почётными гостями, доклад тягучий, тяжеловесный и невыносимо скучный. Давно отлитые и заштампованные фразы, как маленькие бетонные блоки, вываливались у него изо рта и падали в зал, напоминая о необходимости аплодисментов, и зал верноподданно аплодировал. Стол стал ещё краснее от стыда, а Алик не выдержал. Находясь за кулисами, он незаметно включил рубильник,
Через месяц после этого происшествия в театре состоялась премьера оперы «Царская невеста». Для сцены выхода царя требовалась большая массовка. Всем рабочим предложили подработать по пять рублей за участие в этой сцене. В то время за пять рублей можно было купить бутылку коньяка, поэтому Алик охотно согласился. Его нарядили в костюм гусляра и показали место позади трона, где должны находиться он и его сотоварищи-гусляры.
Всё бы прошло хорошо, но в предвкушении дополнительных заработков, Алик пригласил своего друга и двух девушек в ресторан, лёг поздно, не выспался. Когда перед выходом царя все придворные, в том числе и гусляры, высыпали на сцену, Алик увидел пустой трон. Музыка убаюкивала, царя ещё не было, поэтому он незаметно присел на трон и задремал. Вышел царь, запел свою арию, после которой он должен был сесть на своё царское место, но трон был занят дремлющим Аликом. Царь запел и, проходя мимо трона, незаметно толкнул Алика, но тот не отреагировал. Царь толкнул его посильней — никакого результата. Ария заканчивалась, самозванец всё ещё сидел на троне. Тогда, разозлившись, царь дал ему такого пинка, что Алик свалился с трона и, всё ещё в полусне, отвесил повелителю оплеуху. Царь двинул его кулаком. Алик бросился на обидчика, завязалась драка. Пришлось дать занавес под аплодисменты зрителей, которым очень понравился такой неожиданный финал сцены. Даже какой-то критик назавтра написал, что это очень оригинальная трактовка: пробуждение народного гнева, созревание бунта. Но режиссёр был в ярости и потребовал «изгнать хулигана».
Алик пытался оправдаться, мол, я вошёл в образ, но режиссёр был неумолим: «Убирайтесь из образа и из театра!». И Алик был уволен.
Как всякого одесского ребёнка, в детстве его учили музыке. Родители год экономили на еде и купили скрипку, которую Алик возненавидел. Он играл так мерзко, что на каждом уроке слышался шелест крыльев и тихий стон — это пролетала страдающая тень Паганини. Алик мечтал избавиться от ненавистной скрипки, и однажды ему это удалось. Когда он шёл на урок, мальчишки из соседнего двора стали его дразнить. Алик раскрыл футляр, вытащил скрипку и ею стал дубасить своих обидчиков. Он одержал две победы: во-первых, мальчишки разбежались, во-вторых, скрипка разлетелась на кусочки, и его путь к мировой славе на этом завершился.
Став постарше, Алик сам выучился игре на гитаре. У него был приятный голос, он весьма прилично пел, что ускоряло процесс обольщения девушек. Обладая этими достоинствами, он устроился в какой-то заводской пансионат кем-то вроде культмассовика. Но и там продержался недолго. На завод приехала немецкая делегация, вечером гостей привезли показать пансионат. В фойе, у разукрашенной ёлки, в окружении отдыхающих, Алик под гитару пел песни Окуджавы. Гостей привели под ёлку. Глава делегации, прекрасно говорящий по-русски, произнёс:
— Мы были в Москве, Ленинграде, теперь у вас — всюду оттепель. Где прославленные русские морозы?
И тут Алик брякнул:
— Все отпущенные для немцев морозы Россия истратила в сорок первом году на вашу армию.
Это была его последняя шутка в этом пансионате.
Со школьных лет у Алика была мечта побывать за границей, но как? При его статусе это было невозможно. Во времена «железного занавеса» за границу ездили только дипломаты, кагебисты и «слуги народа». Иногда на международные симпозиумы прорывались учёные, которых приглашали персонально, поскольку там обсуждались их научные работы. Выпускали только тех, чьи биографии были дистиллированы и тщательно проверены. Если же возникало малейшее сомнение в их благонадёжности, то вместо них ездили партийные функционеры, которые представляли этих учёных. Правда, они ничего не смыслили в обсуждаемых трудах и открытиях, но это было второстепенно. Главное — партия была уверена, что они устоят перед соблазнами загнивающего капитализма и возвратятся
Время шло. Постепенно в железном занавесе появлялись щели, сквозь которые проскакивали уже и писатели, и спортсмены, и музыканты и даже целые творческие коллективы. Правда, иногда они возвращались с потерями: некоторые гастролёры отказывались вернуться на родину и оставались на «растленном Западе». Таких «дезертиров» становилось всё больше и больше. Появилась шутка: «Уехал Большой театр, а вернулся Малый». Поэтому отбор становился всё более тщательным и жёстким, в последний момент отсеивали даже самых известных певцов, музыкантов, балерин. Однажды из балетной труппы Большого театра, за несколько дней до вылета за рубеж, исключили ведущую солистку, Народную артистку СССР Майю Плисецкую, засомневавшись в её благонадёжности. И только ультимативное заявление импресарио, что без Плисецкой он отменит эти гастроли, вынудило вернуть её обратно.
И, наконец, из Союза стали выпускать первые туристические группы, которые формировали на предприятиях. Выпускали только в страны «Социалистического лагеря» — в Польшу, Болгарию, Чехословакию, Румынию, Венгрию — но всё равно, все эти просоветские страны попадали под магическое слово «заграница». Поэтому состав групп тщательно проверялся, от каждого требовалась характеристика-рекомендация, подписанная директором и председателями партбюро и профкома. Их называли «тройкой», как когда-то в трибуналах, но теперь «тройки» отправляла не на расстрел, а за границу. В каждой группе был руководитель, староста, парторг, профорг и, непременно, сотрудник КГБ. Его называли «стукачом». Стукачам придумывали специальные «легенды»: в зависимости от состава группы они были то инженерами, то учителями, то лекторами. По замыслу начальства, так им было легче раствориться в группе, но по своему естеству, стукачи всё равно «всплывали», подтверждая известную поговорку. Их узнавали по активной любознательности, повышенной тревожности, перешёптыванию с руководителем группы и постоянным пересчётом всех туристов. По вечерам они, как бы случайно, обходили номера в гостинице, проверяя, все ли на местах. Особенной нервозности стукачи достигали, когда группа выходила из автобуса на экскурсию. Они, как наседки, пытались удержать своих «цыплят» вокруг себя, чтобы все были на виду, но любопытные «цыплята» разбегались, и тут уж стукачам можно было только посочувствовать — представляю, как в эти моменты они мечтали о наручниках!..
Когда появилась возможность групповых выездов за рубеж. Алик работал на студии «Кинохроники» ассистентом оператора. Туда его устроил Ефрем в надежде приобщить сына к профессии. Алику там нравилось, он с удовольствием осваивал свою новую деятельность, оператор был им очень доволен и даже поручал ему самостоятельно снимать некоторые эпизоды. Алик это делал с увлечением, придумывал оригинальные решения и так преуспел, что по окончании съёмок уже числился вторым оператором. Поэтому, когда на студии формировали туристическую группу в Польшу, ему удалось протолкаться в её состав и получить под характеристикой подписи всей «тройки».
В то время стали модны бороды, и, несмотря на осуждение общественности, молодёжь активно выращивала на лицах разнофасонную щетину. Алик одним из первых перестал бриться и по величине своей бороды уже приближался к облику Карла Маркса. Это и спасало от репрессий: когда его начинали «прорабатывать» за внешний облик, он заявлял, что с детства полюбил основателя марксизма и хочет быть на него похожим. Таким бородатым он и снялся на фотографии для заграничного паспорта.
Неделя пребывания за границей произвела на Алика шоковое впечатление: неповторимая красота старой Варшавы, раскованные, общительные люди, обилие кафе, ресторанов, ресторанчиков, играющие на улицах молодёжные ансамбли, ярко освещенные витрины магазинов, переполненные вещами и продуктами (Поляки шутили: «В нашем социалистическом лагере — наш барак самый весёлый») — конечно, семи дней было мало, ему очень хотелось побыть подольше, нет, не остаться насовсем (тем более, что в социалистической стране это было невозможно), а просто задержаться ещё хотя бы на пару недель!.. И он придумал, как это осуществить: за день до отлёта на родину сбрил свою роскошную бороду и сразу стал совершенно не похож на себя в паспорте. Естественно, это вызвало подозрение в аэропорту, и хотя руководитель группы и «стукач» отчаянно доказывали, что этот, побритый, является тем, небритым — ничего не помогло. Алика не пропустили, и группа улетела без него. А он, под эгидой Советского посольства, оставался в Варшаве ещё довольно продолжительное время, пока у него вновь не отросла борода.
Конечно, в те годы такое не могло пройти безнаказанным — его заклеймили на общем собрании, и дальнейшие туристические поездки за рубеж ему были заказаны навсегда.
И тогда Алик, к ужасу Ефрема, решил эмигрировать в Израиль и подал заявление в ОВИР. Его вызывали в дирекцию, в партком, снова прорабатывали на общем собрании, уговаривали, угрожали, затем уволили с клеймящей формулировкой: «За измену родине».
В ОВИРе требовали к заявлению приложить письменное согласие обоих родителей. Танюра поплакала и подписала, а Ефрем категорически отказал.