Тиберий
Шрифт:
Немало столичных моралистов, жуя чужой хлеб, каждый вечер осуждало жестокость свирепого тирана, в своей ненасытной кровожадности уничтожившего ни в чем не повинных Агриппу Постума и Юлию. Лишь сытая отрыжка иногда снижала пафос их обличительных речей. Но вдруг эта, ставшая канонической тема, получила неожиданное развитие. Оказалось, что Агриппа чудом остался жив, так как вместо него якобы убили подставное лицо, и уже собирает войско для священной мести тирану. Он выступает в муниципиях, агитируя народ подняться на борьбу с узурпатором, коварными интригами проникшего в семью славного Августа. Воскресший внук божественного деда и одновременно отца наряду с задачами личных счетов с Тиберием пропагандирует идею свободы для многострадального римского народа. Столица тихо ликует, предвкушая освобождение, по ночам коптят светильники на тайных собраниях подпольных кружков, тревожно позвякивают монеты взносов на правое дело. Сенаторы подмигивают друг другу и незаметным
Однако сам Тиберий, узнав об этих событиях, почему-то подумал не о своих неприятностях, а об угрозе гражданской войны, о гибели десятков, а может быть, и сотен тысяч сограждан, о нехватке хлеба для болтливых ртов, о неизбежной активизации врагов на границах огромной державы. Если бы Тиберий был объят страхом за собственную жизнь, то немедленно призвал бы войска и пошел бы войною на зачинщиков смуты, но он поступил совсем по-иному.
Первым делом принцепс призвал Саллюстия Криспа, отвечавшего за исполнение тайного поручения о ликвидации претендента на престол. Тот поклялся, что Агриппа действительно мертв. Но Тиберию не были нужны клятвы. Он поручил Саллюстию провести расследование и подготовить план устранения мятежа, причем мирным способом. "У нас хватает проблем и без войны", — сказал он, а про себя подумал, что, может быть, таким образом действий, наконец-то, заслужит признательность сограждан.
Пока шло тайное расследование, принцепс ничем не выдавал тревоги, не заговаривал на тему мятежа с официальными лицами. На людях он вел себя так, будто ничего особенного не происходит. Однако в действительности Тиберий изнемогал от тягостных размышлений, потерял аппетит, лишился сна.
Девять раз он переходил Рейн, девять кампаний вел с самым сильным и беспощадным в то время противником Рима. Именно ему пришлось усмирять германцев сразу после их шумной победы над Квинтилием Варом, достигнутой, между прочим, коварством и изменой, ведь Арминий считался римлянином и был произведен Августом во всадническое сословие. Эта победа разрушила усилия римлян по созданию провинции между Рейном и Альбисом и придала германцам такую самоуверенность, что они уже помышляли о Галлии, а возможно, и об Италии. Август вскакивал среди ночи от мерещившихся ему кошмаров и стонал: "Квинтилий Вар, верни легионы!" И в то тревожное время Тиберий привел оробевшее войско в густые леса, где за каждым кустом мог скрываться враг, где была враждебна сама земля, засасывавшая римлян с их громоздкими обозами и тяжелым снаряжением в болотные топи. Тогда полководец спал на голой земле рядом с солдатами, по любому вопросу лично давал разъяснения каждому сомневавшемуся в чем-либо. Его поднимали во время обеда, будили глухою ночью, потому что он сам вел все дела, персонально проверял любые поступающие сведения о противнике. За пределами укрепленного лагеря, на вражеской территории, никто не смел сделать шага без ведома Тиберия. Он каждый свой поступок тщательно просчитывал, каждое его слово было выстрадано. Ошибись он в тот момент, и, наверное, Европа имела бы иную историю, но Тиберий не ошибся, и наградой за все это стала победа.
Однако тогда враг находился по другую сторону лагерного частокола, было ясно, где свои, а где чужие, на кого можно положиться, а с кем надлежит сражаться. Теперь же линии фронта не существовало, противник потенциально присутствовал везде и незримо грозил отовсюду. В самом деле, кем бы ни был этот Лжеагриппа, очевидно, он опирается на могущественные круги столичной знати и их денежные мешки, иначе попытка переворота не имеет смысла. Однако, кто же он сам? Тиберий в уме перебрал видных сенаторов. Почти все они находились в Риме, но некоторые скрылись от его мысленного взора в своих имениях, а у большинства из них было по несколько усадеб. Он подумал, что в дальнейшем нужно будет наладить контроль за перемещением сенаторов, запретив им отлучаться без его ведома. Затем он проанализировал состав наместников провинций и наметил ряд лиц, за которыми следует установить негласную слежку.
"По-видимому, это не аристократ, а подставное лицо, чей-нибудь клиент или вольноотпущенник, — подвел итог размышлениям Тиберий, но тут же пошел на новый виток мучительных рассуждений. — В таком случае голова заговора в Риме. И эта голова почти каждый день улыбается мне с сенаторских скамей в курии… Кто же? Азиний Галл достаточно подл, но слишком ничтожен для столь смелой авантюры. Луций Аррунций вполне способен на риск, но его аристократический апломб не позволит ему опуститься до такого низкого шага. А, впрочем, как еще он может действовать, если хочет свергнуть меня? Гатерий? Нет, это мразь! Хотя дело-то как раз мерзкое. Но кто бы ни замыслил переворот, он должен иметь в виду войска. На какие же легионы зарится этот Агриппа? Что, если он в сговоре с Германиком? Сам Германик пока не решится напасть на Рим, но, если здесь случится заваруха, вполне может "прийти на помощь", чтобы подтолкнуть меня и Друза в могилу. А может, Друзу надоело ждать своей очереди? Или Ливия сводит счеты с вышедшим из повиновения сыном? В это легко поверить, если вспомнить ее злобный взгляд во время последней встречи… Так можно сойти с ума. Однако необходимо решить эту задачу. Нельзя подозревать всех, но нельзя и никого не подозревать, нужно вычислить негодяя. Именно его одного! А почему одного? Вероятнее всего, это группа, а может быть, и союз различных кланов".
Вскоре опасения Тиберия будто бы получили подтверждение. К нему поступил донос на Либона, взбалмошного самоуверенного молодого человека, потомка Помпея Великого, подозрительная активность которого давно питала дурные слухи. Теперь сообщалось, что он впрямую готовит переворот. Конечно, Либон был еще не достаточно опытен, чтобы стать мозгом серьезного заговора. Вероятно, его используют более сильные политики. И, естественно, напра-шивалась мысль, что эти два антигосударственных выступления являются звеньями одной цепи. Внутренний политический заговор и военная агрессия отлично дополняют друг друга, совсем как в деле Катилины. Тиберию казалось, что враги обступили его со всех сторон, он окружен, и отовсюду грозит предательство. Поскольку он был суеверен, как и многие римляне, на него дополнительное неприятное впечатление произвел тот факт, что дело происходило в консульство другого Либона, правда, не имеющего ничего общего с заговорщиком. А, впрочем, как знать?
Принцепс собрал сенат. Но вопреки всеобщим ожиданиям, завел речь о налогах с провинций и прочих мирных делах государства. Рим полнился слухами, и даже самые инертные члены Курии знали об опасности, грозящей Тиберию, правда, они, почему-то, не распространяли угрозу на самих себя. Напряжение было таково, что сенаторам изменила риторика, и они временно утратили способность часами говорить ни о чем. Лишь один принцепс выглядел уравновешенным и, казалось, искренне заботился о налогах, ремонте обветшалых построек и о создании святилища Августа в Испании. Как ни испытывали его трусливыми взглядами сенаторы, заметить чего-либо особенного не могли. Впрочем, он всегда был угрюмым и сосредоточенным.
Однако самому Тиберию внешняя невозмутимость давалась нелегко. Исподлобья он озирал напряженные лица сенаторов, выискивая в сытых физиономиях этих избалованных людей следы преступления. Несомненно, кто-то из них причастен к заговору и, более того, является его организатором. Кто же? Вот один тревожно оглянулся, а те двое перемигнулись, а у третьего в глазах блеснуло торжество, четвертый смутился под тяжестью взгляда принцепса и опустил голову. Кто? А может быть, все? "Вот сейчас они толпою окружат меня, как когда-то Гая Цезаря, — думал Тиберий, — и вонзят в меня двадцать три кинжала. Но Цезарь преступил закон, развязал жесточайшую гражданскую войну, унесшую сотни тысяч жизней. При этом он не скрывал презрения к римлянам: за убийство соотечественников платил солдатам вдвое дороже, чем за галлов, развлекался в объятиях иноземок, пока мир захлебывался в крови. А я-то что дурного им сделал? Убил никчемного Агриппу во имя общего спокойствия. Да и то, как выяснилось, не добил. Вот если бы я развернул террор и уничтожил всех, с кем как-то поддерживали отношения Агриппа и Юлия, то теперь было бы спокойно, и все здесь послушно смотрели бы мне в рот. Неужели люди ныне таковы, что ценят лишь насилие, уважают только тех, кто их презирает и казнит?" Ему снова, как недавно в театре, захотелось согнать всех присутствующих в амфитеатр и затравить хищниками на той самой арене, где они для потехи подвергают гибели других людей. "Чудовищные чувства, и как мучительно и страшно таить их в себе! Нет ничего тягостнее, чем жить среди людей, которых не можешь уважать. Но почему они стали такими? Где же римляне?"
В этот момент он посмотрел на Либона. Тот сидел с независимым видом и, слегка запрокинув голову, подражал осанкою Помпею. Смешное и жалкое зрелище! "Что же я тебе сделал плохого, мальчик?" — мысленно спрашивал он его.
Параллельно с этими пессимистическими размышлениями его мозг работал над главной задачей. Принцепс собрал сенат, чтобы провести психологическое следствие, и теперь он произнес двусмысленную фразу по адресу одного из подозреваемых. Тот растерялся и сник. "Ага, попался! — подумал Тиберий. — Однако, что я с ним буду делать — улик нет? Да и другие тоже притухли от моих слов… Нет, это ничего не значит". Он провел еще несколько подобных экспериментов, всех напугал, сам испугался, но ни к какому выводу не пришел.
Когда заседание завершилось, и сенаторы, едва веря в свое избавление, стали расходиться из дворца, к принцепсу с преувеличенно спокойным видом подошел Либон и попросил аудиенции. "Вот оно, началось! — подумал Тиберий, даже обрадовавшись приближению развязки, столь измучили его бесплодные подозрения и абстрактные страхи. — Однако он смел. Вот тебе и римлянин! Хотя и дурачок, но характер есть. Кто другой на его месте отважился бы на такое?"
— Да, конечно, — между тем сказал Тиберий вслух, — когда и где пожелаешь. Всегда рад способствовать продвижению молодых дарований. Ведь ты хочешь просить моего ходатайства относительно твоей претуры?