Тициан Табидзе: жизнь и поэзия
Шрифт:
Один из дней: тот самый — 29 июня 1927 года.
«Ровно в 12 часов появились в гостинице Яшвили с Табидзе — за ним; за окном фырч быстрой машины, громкий звонок: „такси“, предоставленное гостеприимным Союзом грузинских писателей.
Начинается фантасмагория — бег по музеям:
— Стой!
— Что это?
— Это музей нашей фауны… Оценки из жизни природы, макеты, чучела птиц и зверей: вот медведь, залегающий в зарослях барс, а вот — тигр, убитый у Мцхета (забрел из Персии); рысь, кабан, кавказский олень, зубр, козы и туры, сайгак, джейран, гиены, шакалы, барсук, лесные коты…
— Что за диво? — Кавказские бабочки с горных пастбищ — стоять бы часами…
— Нет, Борис Николаевич, мы
— Очень жаль!
Фырч машины — поехали; зигзаг рикошетов в ущельях узеньких улиц и снова: стой — это музей! Живопись. Здесь бы стоять часами, думать о персидской живописи, о древней грузинской и о новейшей (новая — не интересна): новейшая — Гудиашвили…
— Нам, Борис Николаевич, пора.
— Миниатюры персидские как же? Говорят, они — чудо?
— Но мы не успеем. Миниатюры — после…
Поехали: перестрельнули стремительно.
— Университет!
— Национальный музей — этнографический!
— Надпись шестого столетия!
— Список Евангелия. Тринадцатый век!
— Еще список?
— Это — четырнадцатый.
А вот „Барсова шкура“ — древнейшая рукопись!.. Ряды портретов: цари, Руставели…
— Кто эта красивая дама?
— Жена Грибоедова.
Месяцы это бы все разглядывать, изучать.
— Борис Николаевич, нам пора… — Всюду этот Паоло Яшвили. С мягкой, грустной улыбкой доказывает: это — потом, хоть завтра; сегодня — иная программа…»
Мцхета.
Остатки облупленных фресок (их копии только что посмотрели в музее).
Обед — в Белом духане.
Наверху, на балкончике, сдвинули столики.
«…Заливаемся пеной сердечных речей, — вспоминает А. Белый. — Говорят то Табидзе с Яшвили, то я, перекидывая наши мысли застольные, как подаваемый мячик; летают они, легколетны и тихи. Табидзе же — наш председатель — всему дает тон; слово за слово — главка за главкою: повесть проходит — история литературы грузинской, живые портреты уже современных поэтов, с которыми я познакомился только что… Не беседа, а лекция. Дружно сдвигаем бокалы: под звон их встаем.
— Ну, пора!
И летим на Тифлис, просекая его, забирая попутно еще двух поэтов, Колау Надирадзе и Гаприндашвили».
На другой день — поездка в Коджоры.
— Увидите дочку мою, она там, — объясняет Табидзе.
И снова знакомства: жена Паоло Яшвили, жена Тициана Табидзе; с нею «заговорили о бедном Есенине, бывшем в Тифлисе, дружившем с Табидзе; сквозь рой непростительных слабостей ей угадался Есенин-ребенок, себя самого заморозивший, и, вспоминая, его называла она „золотою головкою“…». Али Арсенишвили, «очень умный и тонко настроенный критик-поэт…».
«Достоинство, непроизвольный во всех проявлениях такт», «атмосфера народной культуры» — вот что отмечает А. Белый в застольных беседах: «не только утонченников поэтической школы, я видел грузин настоящих», — пишет он.
«Зачем нет обычая этого в нашей Москве? Почему, собираясь, писатели русские курят, пьют средь галданов беспочвенных? Организацию надо ввести за столом. У грузин она есть, и „пирушка“ — не жратва, не пьянство, а дружеское заседанье, которым естественно правит преловкий на эти дела председатель; вино — лишь глоток: при речах… А у нас соберутся, и слово становится пустой затычкой меж „водкою“ и меж „селедкою“… Братья писатели русские, бросьте, учитесь сиденью у братьев грузин, где и „жратва“ — для вида (какая-то овощь), вино — говоря символически — трезво размешано чистой водою беседы, присев за которую, встать — неудобно; вести разговор сепаратный — вдвойне неудобно (сейчас же прервет председатель); у нас соберутся, воссядут за стол, и — пошло писать: рюмка за рюмкою, спины друг к другу свои повернувши, сосед громогласно соседу кричит, отчего поднимается „ор“, от которого зеркало лопается, — „ор“, крушащий равно все беседы в осколки разбитых бутылок; сих сборищ писательских — пьянственных, жратвенных, урных, порой оз-орных, — не люблю…
Древнейший обычай грузинской застольной беседы весьма заставляет подтягиваться: коллективное творчество; этот обычай я сделал бы общенародным».
«…дождик покрапывал; молнья зеленая выхватилась из-за черной горбины Давида. Прощаяся, мы говорили о завтрашнем дне; у Яшвили — обедаем, а у Табидзе — пьем чай».
«Тифлис, 1 июля. Сегодня — программа: знакомство с грузинскими блюдами — тучный обедище у Паоло Яшвили; хозяева дружно варили грузинские блюда; уютно себя ощущали у добрых друзей; в этот вечер запомнился мне как-то особенно Леонидзе…»
Андрей Белый был в Грузии несколько раз. Поездка 1929 года — не очень удачная, со многими затруднениями, транспортными и другими, описана в письмах к Тициану Табидзе. В то лето ему на Кавказе фатальным образом не везло. Сорвалась интереснейшая поездка в Армению. Белый предполагал посетить Алаверди, Зангезур, Севан, Джульфу — ничего не вышло; не удалось побывать в Кахетии, сорвалась поездка по Военно-Грузинской дороге. Казалось; «Кавказ — заповеден нам», — писал А. Белый, вспоминая летние неудачи. Уже собравшись ехать домой, имея билеты в кармане, он заболел; вместе с женой К. Н. Бугаевой он почти три недели провел в доме у Тициана, обрушив на него бремя «мелких хлопотливостей», как тот выражался, деликатно прибавляя, что для него это — приятное «бремя». Жена Тициана была в это время на море. 20 августа 1929 года, перед отъездом в Москву, А. Белый написал ей письмо, в котором признался: «Нам было бы и стыдно и мучительно быть невольной помехой дому, если бы не Тициан, превративший это наше сидение в радость нового узнавания его как изумительного человека, с которым отныне чувствую себя совсем просто и братски связанным…».
Некоторое время спустя, из подмосковного Кучина, где он жил тогда постоянно, А. Белый писал Тициану, вспоминая летние свои злоключения: «Вы поймите, что не слова одни и не вежливость, не благодарность даже диктует это письмо… а что-то другое, что — прямо скажу — „вызвездилось“ из души по отношению к Вам».
Это — мысль о характере личных человеческих отношений:
«Я верю человеку вообще (индивидууму), — пишет Тициану А. Белый в том же письме. — И я не верю „личности“, которая „личина“ (маска); и знаю: мы — „личности“, — неумело столкнутые, разъединяемся… в итоге общения; а тут я — „очень скептик“, иль я знаю: преодоление личности-личины в социальном разрезе — труднейшая вещь, в сто раз более трудная, чем полагают. А вот, волею судьбы застряв у Вас два раза и находясь в жалко-беспомощном виде, я вынес в итоге из общения с Вами какое-то пробитие того корсета, который редко пробивают в общении: я увидел Вас без личности-личины: с откинутой личиною. И это значит: Я Вас увидел: и итог увидения — та спокойная и доверчивая радость, с которой я Вам сообщаю об этом» (письмо от 13 сентября 1929 года).
«Прогулка с Вами на замок разбойника „Кор-Оглы“ — единственное воспоминание этого лета, — признается в ответном письме (5 октября 1929 года) Тициан, — без Вас мы никогда бы не увидели, во всяком случае, не почувствовали это озарение, а то, что осталось в нас от этого дня, граничит с Фавором и Преображением. Нам кажется, что наши горы — дали Вашего вдохновения; они одухотворились, и Вы, как двойник Врубеля, открыли для нас гений очага; когда-то у Сен-Виктора я читал об этом, — это где он говорит о греческих богах, покровительствующих данной местности, и о Кастильи…»