Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Табидзе Тициан Юстинович

Они были молоды, смелы, уверенны в своих силах.

Французских поэтов они читали по-русски, предпочитая брюсовские переводы.

В 1913 году в переводе на русский язык вышла «Книга масок» французского критика, теоретика символизма Реми де Гурмона, — эта книга оказала серьезное влияние на формирование их теоретических убеждений. Табидзе читал ее внимательно и неоднократно, отмечая важнейшие, отвечающие его собственным представлениям строки (в его домашней библиотеке сохранился этот экземпляр): впоследствии он часто ссылался на авторитет Реми де Гурмона.

Крупнейший французский теоретик символизма авторитетно заявлял, что творчество поэта должно быть увеличенным отражением его личности; что нет другого оправдания для человека, пишущего стихи, кроме

того, что он пишет себя самого, раскрывает перед другими людьми тот особенный и единственный в своем роде мир, который отражается в зеркале его индивидуальности; его оправдание в том, чтобы быть оригинальным, он должен говорить вещи, никем не сказанные, и делать это в форме, до него не существовавшей.

Со времени первых поэтических опытов прошло несколько лет — разительно изменились за это время стихи Табидзе.

Кто скажет, что это написано вчерашним гимназистом, еще не студентом, пожалуй? Вот это стихотворение — «На маскараде» (1913):

Темно в глазах. А всё кругом горит — Сгорает. Запах платьев ядовит. Зал дышит алым бархатом и черным. Звук скрипки небывало удрученным Ко мне приходит, чтоб во мне открыть Мне самому неведомые раны. Как странно… Всё, что было, — всё в году Бог весть каком уплыло, стало дальним… Нет имени тому, чего я жду Сейчас смертельно сладким ожиданьем. Но впереди — мертвец, суров и светел, Под смертною рубашкою простой, — Так некогда, оставшись сиротой, Моя душа скончалась на рассвете… …Зурна рыдает. Дикий танец гор Показывают иностранцам. Скор И медлен танец. И пищит дудук. И звук зурны — всё тот же скорбный звук. Звук реквиема моего. Я знаю; Нельзя мне вспоминать. И вспоминаю И май, и яблоню. Ее цветы — Постелью белой по двору. И ты, Невозвратимая как время… Темно в глазах. Но всё кругом горит — Сгорает. Запах платьев ядовит. А мертвый зал, и шумный, и немой, Танцует реквием печальный мой. Перевод Ю. Ряшенцева

Если в первых мало самостоятельных стихотворных опытах Табидзе прозаический дословный пересказ полнее сохранял внутренний смысл и душу оригинала, то в новых его стихах подстрочник бессилен, он — лишь намек на некое поэтическое содержание, — в нем пропадает главное: вкус живого, звучащего слова. Поневоле вспоминаешь слова русского философа и теоретика раннего символизма Вл. Соловьева о том, что «в истинно лирическом стихотворении нет вовсе содержания, отдельного от формы… Стихотворение, которого содержание может быть толково и связно рассказано своими словами в прозе, или не принадлежит к чистой лирике, или никуда не годится» («О лирике»).

Пересказ — вялая тень лирического сюжета: «Если спросите меня, чего я хочу, ожидание чего меня убивает? Сам не знаю… Прошлое умерло, а в будущее открывается дверь… Душа моя умерла серым утром… Ушедшее время не вернуть, не затрепещет больше душа, ожидая возлюбленную…».

Стихи — прощание с прошлым, тревожное ожидание будущего.

Интонация оригинала несколько иная, чем в переводе Юрия Ряшенцева, — она интимнее, в ней меньше рисовки, несмотря на некоторую велеречивость.

…Мелодичность, текучесть фразы, подвижность образа, смятенность чувства, его неопределенность; и несочетаемость представлений, и неожиданность поворотов мысли. Почти болезненная обостренность мироощущения, и при этом — ни преувеличений, ни выспренности. Психологическая достоверность: напряженное душевное состояние человека в момент глубокого и скрытого внутреннего перелома.

Трагический колорит…

То же — на примере другого стихотворения: «Принц Магог» (1915), близкого по характеру, — те же свойства представлены в нем еще более интенсивно. Перевод Ю. Ряшенцева не передает, может быть, в полной мере гибкость словесного построения, частично утрачивает звучность аллитераций, но зато характерную сложносплетенность лирического сюжета, образную фактуру стиха воспроизводит с большой степенью поэтической точности, не теряя при этом художественной выразительности оригинала:

Ноябрьский бес приходил с бокалом вина И подергивал челюстью, коротенькой и смешной, И потягивался, и поглядывал на меня, И спрашивал: «Ты ведь пойдешь со мной?..» Куда мы шли… Мы не шли — метались во мгле Жеребенком напуганным. За нами на полном скаку Тишина летела — темный всадник на высоком седле, — Тишина летела и к груди прижимала тоску. Казались седые вершины далеких скал Сломанными крыльями усталого божества. Небо ли умерло или земля, кто по кому горевал — Горьким и медленным черным снегом покрывалась трава. Стонала сова. Нетопырь ей вторил вдали. Шакал глядел с амбара у схлеста дорог. И табуном, словно туча, кентавры шли По черной земле, где властвовал принц Магог.

Стихотворение зиждется на субъективном, «внутреннем» видении, конкретном и зыбком одновременно. Смутность пейзажного образа психологически насыщена и закреплена в словесной структуре, оценить которую в переводе почти невозможно, потому что немалую роль здесь играют стилевые оттенки, не передаваемые по-русски: разнохарактерные и просто разноязыкие элементы, поэтические мотивы, возникшие в различной мифологической, литературной и бытовой среде — здесь сплавленные воедино.

«Ноябрьский бес» — народно-сказочный имеретинский «чинка» (болотный чертик): согласно поверью, явление чинок на землю бывает между 15 октября и 6 ноября, их появление сопровождают дожди: маленький длинноволосый чинка обладает сказочной силой — вздымает в воздух дома, — это несущая, безудержная стихия осени.

Рядом — библейский офранцуженный «принц Магог», излюбленные символистами античные полу-люди, полу-кони «кентавры», — они включены в грузинскую литературную образно-речевую фактуру, воссоздающую пластически зримый, характерный пейзаж: ночные долины Кавказа, горы — седые, ночью падающий — кажется черным — снег… Душа — вспугнутый жеребенок. Мчащаяся следом — в седле — тишина:

Тишина на коне за нами мчалась, Тишина к сердцу прижимала тоску… Горечь шла черным снегом. Сове вторила летучая мышь, И на амбаре присел шакал…

Что было реальной основой, первопричиной тех драматических переживаний? Каких?.. Сам вопрос этот кажется странным и неуместным. Сквозь поэтический прием проглядывает некая жизненная реальность, но разве в этом действительный смысл стиха? Здесь прием, поэтический образ, некая лирическая структура — цель, а не средство; им не надо смыслового оправдания. Их оправдание — целостность эмоционального впечатления, индивидуальность взгляда на мир, своеобразие словесного воплощения…