Тигр, светло горящий

Было что-то унизительное в этом ожидании — на людной лондонской улице, в телеге, груженной всем твоим скарбом словно на потребу любопытствующим взглядам. Джем Келлавей сидел у штабеля виндзорских стульев, [1] сделанных его отцом для семьи много лет назад, и с ужасом смотрел на прохожих, которые, не стесняясь, открыто разглядывали содержимое телеги. Он не привык видеть столько незнакомых людей сразу и быть объектом их пристального внимания. Если в их дорсетширской [2] деревне появлялся даже один новый человек, это становилось событием, которое обсуждалось несколько дней. Мальчик притаился среди семейных пожитков, старясь быть как можно более незаметным. Да его внешность и не привлекала особого внимания: обыкновенный

жилистый мальчишка с узким лицом, глубоко посаженными голубыми глазами и соломенного цвета волосами, завитки которых закрывали уши. Люди глазели больше на вещи, чем на него. Какая-то пара даже остановилась и принялась все трогать, будто выбирая грушу посочнее на рынке: женщина ощупывала рубчик ночной рубахи, торчавшей из хозяйственной сумки, а мужчина, взяв одну из пил Томаса Келлавея, проверял, хорошо ли заточены зубцы. И только когда Джем крикнул: «Эй!», неторопливо положил ее на место.

Большая часть телеги была занята инструментом, которым отец Джема зарабатывал хлеб свой насущный: деревянные обручи для выгибания заготовок под спинки и подлокотники к виндзорским стульям, разобранный токарный станок, на котором вытачивались ножки, и целый набор пил, топоров, стамесок и коловоротов. Инструмент Томаса Келлавея занимал столько места, что в течение той недели, пока они добирались из Пидлтрентхайда [3] до Лондона, членам его семьи приходилось по очереди идти рядом с поклажей.

Телега, управлявшаяся их земляком из Пидл-Вэлли [4] мистером Смартом, в котором внезапно проснулся вкус к приключениям, остановилась перед зданием амфитеатра Астлея. [5] У Томаса были самые туманные представления о том, где ему искать Филипа Астлея, он даже плохо себе представлял размеры Лондона, полагая, что сможет остановиться где-нибудь в центре и увидеть цирк, как в родном Дорчестере. [6] К счастью, заведение Астлея было широко известно, и их сразу же направили к Вестминстерскому мосту, [7] в конце которого стояло большое здание с четырьмя колоннами у парадного входа и круглой заостренной деревянной крышей. В самом центре купола развевался огромный белый флаг, с одной стороны которого было начертано черным «АМФИТЕАТР», а с другой красным — «АСТЛЕЯ».

Стараясь не обращать внимания на уличных зевак, Джем устремлял взгляд на Темзу, по бережку которой надумал прогуляться мистер Смарт — «посмотреть, что такое этот ихний Лондон». До этого в Дорсете Джем видел только две речушки: Фром — шириной с небольшой лужок и Пидл — всего лишь ручеек, через который можно было легко перепрыгнуть. Лондонская река была совсем другой — широкое пространство бурлящей, пенящейся зеленовато-коричневой воды, то набегающей на берега, то отступающей от них под воздействием приливов далекого моря. Множество лодок сновало по воде, а Вестминстерский мост, устремлявшийся к расположенному вдалеке нагромождению квадратных башен Вестминстерского аббатства, [8] кишел повозками, телегами и всевозможным людом. Никогда прежде Джем не видел столько народу — даже в рыночный день в Дорчестере. Зрелище людской толчеи так завладело его вниманием, что он не замечал больше ничего вокруг.

Хотя его и подмывало спрыгнуть с телеги и присоединиться к мистеру Смарту у кромки воды, оставить Мейси и мать он не решался. Мейси Келлавей изумленно оглядывалась вокруг и обмахивала платком лицо.

— Ну и жарища для марта месяца, — сказала она, — у нас дома-то небось похолоднее, а, Джем?

— Завтра будет попрохладнее, — пообещал Джем.

Мейси была на два года старше, но Джему нередко казалось, что она — его младшая сестренка, которой нужна защита в этом непредсказуемом мире, хотя никаких особых неожиданностей в Пидл-Вэлли ее и не подстерегало. Но здесь — совсем другое дело.

Анна Келлавей, как и Джем, смотрела на реку. Ее глаза были прикованы к налегающему на весла мальчишке. Напротив него сидела собака, от жары высунув язык. Пес был единственным грузом в лодке. Джем знал, какие мысли не дают покоя матери, следившей за движением лодки: она думала о его брате Томми, который тоже очень любил собак; у его ног всегда вертелась хотя бы одна деревенская псинка.

Томми был хорошеньким мальчишкой, склонным помечтать среди бела дня, что обескураживало его родителей. С первых лет его жизни стало понятно, что по отцовским стопам он не пойдет, потому что он не чувствовал дерева, не понимал его и не испытывал ни малейшего интереса к инструментам, как ни пытался отец научить его работать ими. Коловорот замирал у него на полуобороте, станок замедлял вращение и останавливался, а Томми стоял, устремив взгляд в огонь или куда-то вдаль — эту привычку он унаследовал от отца, только вот в отличие от родителя не обладал способностью возвращаться к работе.

Несмотря на такую никчемность — черта, обычно вызывавшая у Анны Келлавей презрение, — мать любила его больше, чем других детей, хотя и не могла этого объяснить. Возможно, она чувствовала, что он беспомощнее других и больше нуждается в ней. И уж конечно с ним было весело как ни с кем другим — она от души смеялась, слушая его шутки. Но смех ее смолк навсегда в то утро шесть недель назад, когда она нашла Томми под грушевым деревом в углу сада. Он, наверное, хотел снять одну-единственную оставшуюся грушу, которая так прочно держалась на ветке, что провисела всю зиму, дразня детей. Сук обломился, Томми упал и сломал шею. Острая боль пронзала грудь Анны Келлавей всякий раз, когда она вспоминала о сыне. И теперь, глядя на мальчишку с собакой в лодке, она мучительно страдала. Первые лондонские впечатления не смогли залечить ее душевную рану.

Томас Келлавей, проходя между высокими колоннами перед амфитеатром, чувствовал себя маленьким и ничтожным. Он был почти незаметен среди этого великолепия: невысокий и худой, с коротко подстриженными волосами в мелкую кудряшку, похожими на шерсть терьера. Оставив на улице свою семью и войдя внутрь, он оказался в темном и пустом фойе, хотя через закрытую дверь до него и доносилось цоканье копыт и хлесткие удары бича. Двигаясь на эти звуки, он вошел в зал и остановился среди зрительских скамей. В изумлении смотрел он на арену, по которой скакали несколько лошадей, а наездники не сидели, а стояли на седлах. В центре находился молодой человек, который, щелкая бичом, выкрикивал указания наездникам. Хотя Томас и видел это самое представление месяц назад в Дорчестере, он смотрел, разинув рот. Ему казалось удивительным, что наездники, оказывается, могут повторить свой трюк. Один раз — ну, могло просто повезти, но если два — это свидетельствовало о настоящем мастерстве.

Вокруг арены возвышались ложи и балкон, где были сидячие и стоячие места. Над всем этим висела громадная трехъярусная люстра на основе тележных колес. Кроме того, свет внутрь проникал и через открытые ставни в крыше.

Томас недолго смотрел на наездников, потому что к нему подошел человек и спросил, что ему надо.

— Мне бы… это… мистера Астлея, сэр, если они меня примут, — ответил Келлавей.

Длинноусый Джон Фокс, помощник Филипа Астлея, смотрел на Томаса из-под тяжелых век, которые обычно были полуопущены и широко открывались лишь в случаях катастроф. Появление в амфитеатре просителя вряд ли можно было отнести к разряду непредвиденной беды, а потому Джон Фокс смотрел на дорсетширца без удивления и из-под прищуренных век. Он привык к тому, что его босса все время хотят видеть какие-то люди. А еще у него была цепкая память — полезное качество в помощнике, — и он помнил Томаса: видел его месяц назад в Дорчестере.

— Идите на улицу, — сказал Фокс, — и я думаю, он, когда выйдет, увидит вас.

Томас Келлавей вернулся к телеге и своему семейству, пораженный видом сонных глаз Джона Фокса и его неопределенным ответом. Ему и без того хватало треволнений — он ведь перевез свою семью в Лондон, потратил немало денег в надежде заработать больше.

Никто — и в первую очередь он сам — и предположить не мог, что семья дорсетширского мебельщика, чьи предки несколько веков прожили в Пидл-Вэлли, вдруг переедет в Лондон. В его жизни до встречи с Филипом Астлеем все было обычнее обычного. Ремеслу изготовителя стульев он научился у отца, после смерти которого унаследовал мастерскую. Он женился на дочери лесоруба — близкого друга отца и, если не считать возни в кровати, жил с ней, словно с сестрой. Дом у них был в Пидлтрентхайде, деревне, в которой оба выросли и родили трех сыновей — Сэма, Томми и Джема, и одну дочь — Мейси.