Тихий ангел пролетел
Шрифт:
– А может, это не солнце никакое, – сказал прагматичный Ангел, – а может, это вовсе фонарь на столбе в окно фугачит, когда надо.
– Может, – машинально согласился Ильин. Не до Ангела ему сейчас было, не до его ловких умозаключений. Смотрел он по сторонам и видел словно загипнотизированных зрелищем людишек сокольнических. Вот пожилая пара, она – седые взбитые волосы, золотые очки, пергаментная кожа, чуть тронутая румянами, он – лысина, кавалергардские усы, стеклянный глаз голубого колера… А вот и молодожены – влюбленные – счастливые – лупоглазые – восторженные – небогатые – голодные-в-середине-дня… А вот и рокеры – в косой коже, в цветных «банданно» на лбах, пахнут сталью мотобайков «кавасаки», резиной «мишлен», бензином «супер», пылью муниципальных автобанов… А вот и две старые девы, вечные девушки, толстая и тонкая, смелая и тихая, умная и глупая, обе на эскалоп позарились, на сочный дойче эскалопчик с итальяниш зрелищем вприглядку… А вот и еще парочка, баран да ярочка, два монстроидальных спортсмена-любителя, крутые качки, не исключено – гомосеки… А вот двое московских «яппи», двое умников с атташе-кейсами между ног, будто в кейсах тех – сверхсекретные проекты, каждый по мильену марок, зажимают кейсы хилыми икрами, сейчас кончат от напряга…
И что же их всех по двое, в некой неге подумал Ильин, что ж за магическая цифра «2» свела их в прелестной «Лорелее» в ожидании чуда или…
– Или, – сказал по-прежнему прагматичный Ангел. – А не стучат ли они, не аккомпанируют ли на рояле в известной всему миру конторе, а, Ильин мой умиленный, потумкай, потумкай, а я погожу.
– Нет, – возразил Ильин, – быть того не может. Это искусство, тебе не понять, это великая сила искусства.
И тут солнце ушло. Или фонарь погас. И исчезло очарованье кукольного ящичка, но осталось, осталось очарованье живого воздуха, в котором легко задышали и задвигались и молодожены, и пожилые супруги, и рокеры, и подружки, и качки, и «яппи». И прелестные маски комедии дель арте тоже задвигались, и возник из-за кухонных кулис расторопный официант, пролетел меж столиков, планируя подносом, как крылом, приземлил его на стол Ильину и выгрузил тарелку с наисочнейшим эскалопом в полгектара площадью, и плошки с помидорчиками сгрузил. И с огурчиками малосольными, и с травкой-укропом-кинзой-петрушкой, и бухнул около захолодевший графинчик не иначе как со «Смирновской», которую Ильин и не заказывал вовсе, а ведь обрадовался хитрой догадливости официанта. Потому что «Шато де ля тур» – вино, конечно, интеллигентное, хоть и не из дорогих, но все же вино, малоградусная жидкость, а ситуация, начавшаяся с утра, требовала привычных сорока градусов, к тому же Ильин еще на явке у крутых революционеров весьма позавидовал их партийной близости к скандинавской водке «Абсолют», напитку хмурых викингов. «Смирновская» была не хуже, хотя и малость послабее.
– Приятного аппетита, – сказал официант и упорхнул обратно.
Но тем не менее всех вокруг было именно по двое, да простится автору не слишком русскоязычный оборот, два на два, да плюс два, да еще два и два, странная парность, как ни уходи от сего факта в милую дымку искусства. Все вокруг парами рубали эскалопы аэродромных габаритов, все вокруг пили «Шато де ля тур», все вокруг, казалось одинокому Ильину, смотрели на одинокого Ильина с осуждением и подозрением, и одинокому Ильину уже начинало чудиться, что Ангел был прав в своем мнительном «или». И ведь комедианты-то, комедианты хреновы – те тоже парами лицедействовали: Коломбина, значит, с Пьеро об руку, Тарталья, как водится, с Панталошей, а Арлекин был, как ни парадоксально, един в двух лицах, то есть два Арлекина наличествовало на пятачке у синего со звездами занавеса, скупо прикрывающего вход в кухню.
И лишь Артемон, который не пудель, а сенбернар, шлялся по «Лорелее» в гордом одиночестве, то выглядывал из-за занавеса, то скрывался за ним, сверкал очами в бессолнечной теперь полумгле, как известная собака Баскервилей, жил своей жизнью. Вот он явно уставился на Ильина, все-таки пропустившего рюмашку, все-таки закусившего малосольным нежинским огурчиком, все-таки отломившего от эскалопа нежнейший кусман и отправившего его в рот – голод по-прежнему не тетка. Хотя вот вам праздный вопрос: чья тетка?.. Велики тайны твои, могучий и свободный русский язык!..
Но к делу.
– Чего это он? – нервно спросил Ангел. Ангел не любил собак, считал их животными пустыми и наглыми. Не исключено, боялся. Правда, это уж совсем ненаучная фантастика!
– Не знаю, – тоже нервно сказал Ильин, так и застыв с непрожеванным куском эскалопа во рту, поскольку означенное пустое и наглое животное направилось прямиком к столу Ильина, лавируя между стульями и столами что твой слаломист. И, лавируя, не сводило взгляда с Ильина, и тот от опаски готов был уже подавиться и помереть от удушья в страшных муках, ибо взгляд Артемона отнюдь не был пустым и наглым, а, напротив, светились в нем сочувствие и понимание великих и странных бед, негаданно свалившихся на голодного клиента.
Сенбернар добрался наконец до стола, положил на скатерть тяжелую волосатую башку и подмигнул Ильину левым глазом.
– Чего тебе? – невежливо, с полным ртом, спросил Ильин.
Сенбернар мотнул башкой, будто приглашая Ильина куда-то назад, куда-то в тайные глубины «Лорелеи».
– Я же ем, – растерянно сказал Ильин.
А Ангел, мерзавец, опять молчал!
Сенбернар явно усмехнулся, хотя кому-то из читателей сие может показаться обычным словесным трюизмом, пошлой метафорой, но ведь усмехнулся, осклабил свой коровий рот и вновь мотнул головой, настаивая.
– Идти, что ли? – спросил Ангела Ильин. Но тот не ответил: то ли делал вид, что его нет, то ли и впрямь смотался на минутку в положенные ему горние выси, в заоблачные эмпиреи, где не было опасных псов.
– Ну пошли, что ли, – скучно решил Ильин, встал, дожевывая, бросил на стол салфетку, с сожалением оглядев опять недоеденный ужин. Или обед? Бог его знает…
Придется ли доесть, или судьба такая нынче выпала: близок локоток, то есть эскалоп, а не укусишь. Пардон за скверную шутку.
Ильин шел за сенбернаром под условным названием Артемон и ловил на себе взгляды парных шелкопрядов, оторвавшихся от уничтожения полезной свинины. Парные элементы молча смотрели на уходящего в неизвестность сомнительного одиночку и, возможно, злорадно ждали законной развязки, которая никак не наступала с самого утра.
А сенбернар нырнул за занавес, и Ильин – за ним, а легко танцующие под тихий музончик комедианты даже не гукнули: мол, куда это чужака собачка повела, мол, посторонним, господа, вход на кухню и за кулисы воспрещен.
И мадам, встречавшая давеча у входа, не появлялась.
Кухня была пустой, ничего в ней не варилось и не жарилось, только красные глазки на электрических плитах напоминали о том, что жизнь в них на всякий пожарный теплилась. Сенбернар свернул в какой-то узкий коридорчик, остановился у двери с номером, естественно, тринадцать, поднял лапу и поскребся. Дверь отворилась, и низкий женский голос произнес:
– Спасибо, Карл. Ты свободен. А вы, господин Ильин, можете войти.
Вот тебе и раз, бездарно подумал Ильин, собачку-то, оказывается, Карлушей кличут, а вовсе не Артемоном. Подумал он так лишь потому, что ему до зла горя надоело непрерывно и безрезультатно соображать, почему все вокруг везде и всюду знают его имя и фамилию. Не кинозвезда ведь, хотя в гебе все – звезды…
Он вошел в комнату и аккуратно закрыл за собой дверь.
В длинной, похожей на вагонное купе комнате без окон сидела давешняя голубоволосая дама Мальвина, сидела напротив двери у столика, заставленного баночками, пузырьками, флакончиками, спреями, коробочками, стаканчиками с кистями, картонками с салфетками «клинекс» и прочей дребеденью для гримирования. А над столом – там, где по всем строительным законам положено быть окну! – красовалось зеркало размером во всю стену, в коем отражался визуально растерянный Ильин.
Факт
Ильин и прежде не очень любил театр. Бывало, пуская пыль в глаза очередной милой даме, летчик-испытатель храбрый Ильин мог купить пару билетов в Ленком или на Таганку и отсидеть положенные три-четыре часа без особого раздражения, но и без всякой радости. Выкрикнутое великим Станиславским «Не верю!» очень мягко ложилось на душу прагматичному Ильину. Не верил он театральным страстям, а кино, напротив, сильно любил и его страстям верил. Да и то верно! Театр – аффектация, крик, форсирование всего на свете, иначе мало что поймешь с последнего ряда. А кино – камерность (буквально!), интимность, нормальный голос, нормальные чувства, полутона, доступные крупным планам, иначе – реальность. Так считал Ильин, и не надо, уважаемые господа критики, упрекать его в наивности и дилетантизме. Он – профессионал в иной области, он на сверхскоростях профессионал, я там, уважаемые господа, вы все сразу крупно обгадитесь со страху. Гутен морген, их либе дих…